— Так, тут было три рассказика.
— А стало два.
— А стало два.
— А мы поглядим, поглядим.
— Хорошие рассказы. Можно было и три.
— Нет, это много, у актеров воздуха не будет.
— Я решила, чтобы был воздух. Вы можете подождать пять минут?
— Ни одной. Мне должны впрыскивать аскорбин. Наконец я добился. Так что иду оскорбляться.
В разговоре со своим коллегой Ярцевым Липецкая продолжает ту же партию, с тем же удивительным отсутствием словесной маскировки. Но разговор о покупке духов — это не просто лобовое хвастовство, здесь есть более тонкая глубинная тема — победы над обстоятельствами. Обстоятельства до такой степени побеждены, что можно относиться к духам не как к явлению ослепительному, сказочному (в ситуации самой неподходящей для духов), но говорить о них свысока (не противно, прилично...), применяя критерии нормальной жизни.
Далее Липецкая с удовольствием переходит к деловому разговору о концерте. Это сфера, питающая переживание собственной профессиональной ценности, непосредственно связанная с вытекающими из нее благами. О ней говорить так же приятно, как о благах. Адреса, номера домов, расписание — все это аксессуары, которыми лестно оперировать, повторяясь, вдаваясь в ненужные подробности.
Попутно у Ярцева завязывается краткий диалог с П. В. Там были прежде какие-то отношения (может быть, просто флирт), которые П. В. хочет продлить, а он не хочет. Поэтому у него интонация доктора, успокаивающего пациента, — «поглядим, поглядим».
П. В. наивно подхватывает театрально-жаргонный термин «воздух». Ей хочется иметь с режиссером общий язык. Притом это словоупотребление подтверждает ее всеми оспариваемые деловые возможности.
(Ярцев уходит. Входит 3.)
Н. Р.: — Хорошее платьице.
Липецкая: — У 3. А. есть еще одно славное платье с воланчиками.
— Я не знала, что у меня есть платье с самоварчиком.
— С самоварчиком?
— Вы сказали.
— Я сказала — с воланчиками.
Липецкая (упаковывая сумки): — Еду на хлебозавод. Концерт и хлеб. Хлеба и зрелищ. Им зрелищ, мне хлеба. Не знаю, если дадут столько, сколько в прошлый раз, то это — я не знаю... Я пять дней ела и ела хлеб. И они говорят — берите, берите сколько хотите.
П. В.: — Какой — белый?
— Главным образом — черный. Но вкусный — замечательно. 3.: — Мне нравится, как вы укладываете эту тару.
— Ленинградские актеры теперь так натренированы. Но иногда эта тара возвращается пустая. Но так обидно, когда что-нибудь есть и не во что взять. Так что на всякий случай...
П. В.: — Ну, сегодня не вернется пустая...
Н. Р.: — Не говорите при мне о хлебе.
3.: — Никогда нельзя говорить при людях, которые голодные.
Липецкая: — Нет, я не просто так говорю. Я ее пригласила с утра кушать хлеб. Вы будете уже с утра кушать хлеб.
Н. Р.: — Вы мне о хлебе расскажете завтра.
(Липецкая уходит.)
3.: — Господи, как это бестактно. Как можно об этом говорить?
П. В.: — Да, она меня тоже чем-то раздразнила. Какой-то она получила подарок. Семга, нет, не семга. Не могу вспомнить. Да, пять яиц. Нина, пойдемте на рацион шроты жрать.
О.: — Зачем вам жрать шроты — сбегайте на хлебозавод.
— Вот Нина могла бы. Я ее еще возьму в оборот.
(Уходят.)
3.: — Возмутительно. Слушайте, как это можно. Ведь они всегда голодные. Какая бестактность! Я с трудом удержалась, чтобы не сказать, что она дура. Вообще она очень нехороший человек. Фальшивый.
(Входит Н. Р.)
— Вы о чем тут? О Липецкой?
3.: — Я говорю, как это нехорошо. Можно такие вещи говорить в кругу людей, которые имеют обед без выреза, но не при голодных же людях.
Н. Р.: — У нее это так непосредственно получается. Я никогда не обижаюсь. Даже странно, я начала
