— Тут, по всему, без вариантов. Сейчас... Евгения!
Наконец, с эмалированным лотком в руках, щеголяя броским затейливым маникюром, в приемную впорхнула Женя. Широкая в кости, но ртутно подвижная, не по-вечернему бодрая Женя.
— У меня же уколы, Нона Семеновна, — сказала она с шутливым упреком и ловко ссыпала в мусорную корзину под столом кучку использованных шприцев.
Махнув на нее рукой — мол, знаю я твои уколы — Нона Семеновна двинулась из приемной.
— Пойдем. Женщину посмотрим. Приготовь.
Часто стреляя коленями из-под подола короткого халата, Женя выскочила из приемной. Возможно, и ее кто-нибудь зовет на мужской манер: Жека, Женек...
Марина поднялась и вслед за Ноной Семеновной шагнула в вестибюль. Пропустила пациентку, понуро направлявшуюся в глубь больницы.
— Завтра в обед заеду, не раньше, — крикнул кто-то из-за приоткрытой двери тамбура.
— Отвар не забудь, склеротик! — откликнулась та на ходу.
Недалеко от входа, на одном из расставленных вдоль стены стульев, ссутулился Гриша. Марина спохватилась: совсем забыла о нем. Гриша выглядел неважно.
Он выбит из колеи.
Он один на один с хаосом.
А ведь ничто не предвещало... Сегодня полуфинал, дома сидят ребята, он мог бы стать отцом.
Неожиданно для самой себя Марина ощутила острое раздражение: зачем он здесь? Зачем позвала, дура? Он и не узнал бы ничего.
Тут же накрыло горячей волной стыда, даже кончики ушей защипало. Перед глазами — темный закиданный “бычками” подъезд, на площадку поднимается мама и застает ее тискающейся со старшеклассником, с задранной на бедре юбкой, которая никак не хотела одергиваться. Тогда было, кажется, так же стыдно… или сейчас — стыднее?
Жизнь столпилась, склеилась воспоминаниями с настоящим.
Не то, все это не то.
Но при чем тут Гриша? Злишься на него за что?
И поняла — вернее, знала давно, а теперь решилась сознаться — что он совсем-совсем ни при чем в ее жизни. Ни в этой, деловито-одинокой, в которой он гостил, то часик, то денек. Ни в той желанной, скользнувшей мимо прекрасным призраком.
— Мариш, ты чего? Тебе нехорошо?
Не твой человек. Не Витенька.
— Присядешь?
Еще один мужчина, с которым, пораздумав, решила побыть. Еще один старшеклассник на лестнице.
— Что тебе сказали?
Не любит его. Не слюбится. Да и не стерпится, пожалуй.
— Тебе плохо? Может, на воздух?
Гриша стоит, сбивчиво покачивается с пятки на носок. Они одни в вестибюле. В коридоре, в самом дальнем его конце, ухает шваброй о пол уборщица. Ухает, трет — и что-то бубнит при этом. Такая привычка — разговаривать со шваброй. Как вести дневник. Тысячи, многие тысячи тысяч ее жалких безрадостных слов втерты в здешние полы. Слова испаряются вместе с грязной влагой, повисают в воздухе. Оттого-то все, кто ходит по этим полам, дышит заговоренным этим воздухом, делаются так же безрадостны, пронзительно-жалки.
Марина попробовала посмотреть Грише в глаза, но не сумела.
— Гриш, ты бы ехал...
Из-за двери смотровой выглянула Женя. Звонко позвала:
— Женщина, так вы идете?
— Иду, — откликнулась Марина. — Иду, одну минуту.
— Все готово, давайте скоренько!
Женя исчезла за дверью. В оставленную щелочку просочился голос Ноны Семеновны:
— Чего там? Передумала?
Марина села на стул перед Гришей, усадила его, потянув за руку, рядом.
— Поезжай, ладно?
Чмокнула в щеку:
— Пожалуйста. Мне так легче будет.
Гриша удивленно задрал плечи:
— Нет… как же…
Перебила мягко, но решительно:
— Пожалуйста, уезжай, — и бархатистой ласки, сколько смогла, в голос подбавила. — Мне правда так легче. Самой.
Все-таки посмотрела в глаза. В его глазах разгорается паника. Что делать, если бегство из хаоса неотвратимо ведет в хаос еще более неуютный?
— Марин, ты прости, что я сразу так... ну, не так, как надо... это все как-то вдруг...
Жалеть его сейчас не с руки. Может быть, после. Чмокнула еще раз и ушла в смотровую.
— Ну, это уже так... Для твоего спокойствия. Чтобы своими глазами.
Нона Семеновна развернула монитор.
— Видно? Нет беременности.
Осторожно, чтобы ничего не опрокинуть, не задеть свисающие шнуры, Марина оторвалась на локтях от кушетки.
— Посередине. Видишь? Черное. Плод умер.
Умер. Плод — умер.
— Если был бы живой, — сидя вполоборота к монитору, Нона Семеновна гулко постучала в него согнутым пальцем. — Тут было бы светлое.
Преодолевая судорогу страха и оттого еще шире распахивая глаза, Марина всмотрелась в черную кляксу.
— Женя, включи-ка свет, — распорядилась Нона Семеновна.
Женя включила.
Марина опустилась на кушетку.
В глаза ей лился холодный свет галогеновых ламп, под которыми пьяно петляли разбуженные мухи. Потолок с лампами и мухами, угол, в котором стояла ширма, левая щека Ноны Семеновны, плотная и округлая как яблоко, ритмично загорались оранжевым — под окном смотровой моргал ночной светофор.
Значит, вот так все и кончится.
— Оно и так ясно было, — и Нона Семеновна крякнула, промокнув лоб квадратиком марли. — Ну и духота!
Коснувшись живота, Марина вымазала пальцы в липкий гель. Вытерла их о ладонь другой руки.
С улицы в окна смотровой ввалился многоголосый футбольный вскрик: кто-то забил гол.
— Я в приемной. Решай пока.
Нона Семеновна шумно, как пневматический механизм, поднялась со стула.
Подошла Женя. Повозилась немного на столике, примостилась на край кушетки.
— Женщина, я вам так скажу. Вам в любом случае придется это сделать. Так оставлять никак нельзя, однозначно. Вы же понимаете. Можете прямо сейчас. Зачем вам еще растягивать, верно?
Марина скосила глаза на замазанный гелем живот — мучительно голый, беззащитно распластанный под взглядом Жени.
— Я бы на вашем месте ни за что не стала бы... тянуть, — Женя подала салфетку.
Марина приняла салфетку, вытерла живот.
— Да, вы правы.
Страшно.
