первых подразделений, форсировавших Одер, была разведрота Петра Романченко.
Под Штейнау на левом берегу Одера, на той земле, добраться до которой мечтал каждый из нас, похоронен старший лейтенант Пётр Васильевич Романченко, а его разведчики идут вперёд к следующему рубежу.
Следующий — Шпрее.
Тяжёлые бои в оперативной глубине. Немцы бросили навстречу танковой армии, «гуляющей» по её тылам, лучшее, что у них осталось — первоклассных лётчиков, свою гвардию, своих ассов.
Каждые 20–30 минут по колонне несётся магическое слово «Воздух!»
Наши аэродромы ещё за Одером, и краснознамённые редко появляются в воздухе.
Мы уже ушли на 120–140 км от этого приметного водного рубежа. А там всё ещё идут бои.
Апрель 1945 г.
А ну! Последний рывок. У меня в планшете лежит уже карта Берлина. Нет, это не рывок. Это тяжёлый бой за каждый населённый пункт, каждую опушку, каждый дом. Нас прикрывают покрышкинцы. Молодцы, очень хорошо и организованно работают.
Но немцы всё же непрерывно висят в воздухе, их аэродромы рядом. Наши самолёты уходят на свои базы на 30–40 минут раньше немцев, и вот тут они дают нам «копоти».
Солнце садится. Колонна встала.
— Какого дьявола остановились, да ещё на открытом месте?
— Вот появятся из-за солнца, и икнуть не успеешь, — ругается кто-то сзади.
Не спеша иду к голове колонны. Вижу, у «виллиса» стоит полковник Белов и несколько офицеров. Рядом Иван Белоус. Облокотившись на бронетранспортёр в ленивой позе, курит Зайдаль Лейбович.
— Товарищ старший лейтенант, скажите там в голове, чтоб к лесочку подогнали, а то ведь нагрянут, — волнуется шофёр. Хитрый командир танковой роты уже успел укрыть свои машины в леске.
Клич «воздух!» появляется одновременно с рёвом моторов и неистовым матом.
Огромная масса людей устремляется к крутому берегу речки.
Налетели гады внезапно.
Ору что есть силы:
— Медведев!!! — и показываю рукой в сторону, противоположную реке. Поняли. Бегут туда. Хорошо, очень хорошо, что не в куче. Смотрю вперёд. Полковник растерялся, мечется. Белоус хватает его в охапку, швыряет в «виллис» и истошно орёт «пошёл!» Шофёр рвёт и мчится к лесу.
Рассекая воздух, уже свистят бомбы.
Белоус прыгает через канаву. Свист нестерпимый. Я плюхаюсь в кювет, прижимаюсь к земле. «Мессера» ползают вдоль берега реки и «бреют» усеянный людьми крутой склон.
Ушли. Осматриваюсь. Бомбы плотно легли в голове колонны. Иду в голову. Немного шатает от прошедшего напряжения.
Горит перевёрнутая бронемашина. Без башни. Это моя. Пытаюсь заглянуть во внутрь. Там рвутся гранаты. Дверца открыта. У дверцы распластанный водитель. В клочья. Слева кто-то тихо зовёт:
— Тэд! Тэдька! Тэд!
В стороне от дороги лежит на спине Иван белоус. Неужели он успел так далеко отбежать? Нет, это его швырнуло. Левая нога и левая рука в неестественных непонятных положениях, как у истерзанной тряпичной куклы.
— Тэд, ну как там полковник? — голос его тих, и говорит он через силу.
— Полковник-то цел… — Я кричу. — Санитаров сюда! Живо!
— Расстегни меня, — требует Белоус, — расстегни.
У него хватает сил приподнять голову и посмотреть на себя.
— Не надо санитаров, — еле слышно говорит Иван. — Всё… Знаю… Слышу.
Ни малейшего стона, ни единого оха не услышал я в смертный час от своего друга.
— Ваня, ты только покрепись, всё будет хорошо…
Я замолкаю. Наклоняюсь. Почти прозрачным взглядом смотрит Иван в небо. Его губы шевелятся. И еле слышно:
— Будь здоров. Дай руку.
Беру его руку и тут же ложусь рядом. Опять с бреющего строчат мессера. Один заходит, второй, и через минуту последний совсем низко.
— Куда к чёрту провалились зенитчики?!
Несколько наших пулемётчиков опомнились и стреляют.
Поднимаюсь. Белоус мёртв.
Подбегают санитары.
— Займитесь сначала ранеными. Я вам сейчас своих в помощь пришлю.
Отряхиваю шапку. Иду к своим.
Эх, Ваня, Ваня!
Навстречу бежит старшина.
— Товарищ старший лейтенант, раненых нет Убит водитель бронемашины.
— Знаю. Давай сюда быстро всех. Здесь запас индпакетов. Тащите.
Раненые стонут и зовут на помощь.
Подбегает связной бронероты:
— Товарищ старший лейтенант, Лейбович убит.
— Когда?
— Да вот только. Последний пролетел, — и он жестом напоминает маршрут последнего «мессера».
Не верю. Бегу. В воронке, уткнувшись лицом в песок, лежит Зайдаль Лейбович. Между лопатками кровавое пятнышко. Осторожно переворачиваю его на спину.
Да. Но это не Зайдаль. Это его труп. И между ними нет ничего общего.
Как странно устроен мир.
Солнце прячется за горизонт. С того момента, как остановилась колонна, прошло не более 15 минут. А погибло около 20 человек.
Вот после этого и разберись в том, что такое время.
Время. За час до форсирования Одера я получил письмо от Светланы. Оно шло 18 суток. Маленькая фотография с надписью: «От той, которую ты создал в своём воображения». В письме Светлана писала, что мы не виделись 5 ? лет, а ведь это 66 месяцев. В письме она очень много хвалила меня и приписывала себе много отрицательных качеств. О которых я и понятия не имел. Она писала о том, что неумолимое время идёт и делает своё дело.
По очень ласковому и непривычно нежному тону письма я понял, что оно последнее, и переписка, продолжавшаяся почти 8 лет, а ведь это 96 месяцев, обрывается.
Вот после этого и попробуй разобраться в том, что же такое время.
Форсировали Шпрее. Наши танки идут на Котбус. Получили карты до Эльбы. Кажется, мы первые должны будем встретиться с союзниками. А жаль, что не на Берлин. Все хотят туда.
Сержант Медведев ходит за мной как тень бубнит:
— Товарищ гвардии старший лейтенант, а товарищ гвардии старший лейтенант, что ж это такое? Обещали на Берлин, а посылают чёрти куда. Берлин-то справа остаётся. Это несправедливо!
Он уговаривает меня так, будто я, по меньшей мере, командую фронтом. Доходим до Лукенвальде, и командование, видимо, вняло мольбам сержанта Медведева, и мы получаем приказ повернуть на север. А там, на севере, в 30–35 км, Берлин.
На передовом радийном броневике едет Медведев и без всяких кодов запускает в эфир:
