церквей из-за холмов показались, вот и терема видны. Все бы хорошо, а на сердце тревога. 'Както, — размышляет молодец, — князь меня встретит? Нешто не простит?'
Идет в раздумье, да вдруг старичка какого-то увидел. Старичок седенький, сгорбленный, у дороги на камушке сидит, да одет-то странно… в одно исподнее. Подошел Саверий поближе, пригляделся и глазам своим не поверил — это, оказывается, сам князь! Сидит себе, пригорюнился. Ну и ну! Вот так встреча!
— Князюшка, Господь с тобой, ты ли это? Как же это тебя угораздило? Где стража, где слуги твои? Нешто опять басурманы нагрянули да всех перебили? Вот беда-то!
Тут князь на егеря своего взглянул и со слезой в голосе отвечает:
— Кабы басурманы, и то бы ничего, а то ведь хуже…
— Хуже? — удивляется молодец.
— Куда хуже! Прошка, собачий сын, меня обманул!
— Обманул? Так на то он и лиходей, князюшка.
— То-то и оно!!! Посулил мне, видишь ли, все сорок сундуков из лесу доставить. 'Дозволь, — говорит, — по рынку, по торговым рядам пройтись, а я, мол, нужным людям знать дам, чтобы сокровища в условленное место принесли'.
— А кабы сбежал Прошка?
— Да как ему сбежать-то, Саверий? Я по рынку возле каждого лотка соглядатаев понаставил да велел Прошку к здоровенному охраннику цепью приковать. Но вот провели его, в острог вернули, а он, супостат окаянный, и говорит: 'Дело сделано, князюшка. Два денька потерпи, а на третий сундуки в условленном месте будут, возле старого дуба, что на горке среди буреломов высится'. Но и это не все! Он, злыдень, поучать меня принялся.
'В сундуках-то, — говорит, — богатства неимоверные.
Коли люди богатства эти узреют, то разум потеряют, убивать друг друга начнут да все порастащат. А потому надо, мол, сундуки вначале в казну привезти, а уж там самому и открыть'.
— И ты опять поверил?
— И не говори, Саверий! В том-то и беда! Послал людей в буреломы, а там и впрямь сундуки рядами стоят, да старые, ржавчиной, плесенью тронутые. Вот привезли их в посад, в казну втащили, а я-то, дуралей старый, всем выйти велел, сам в казне затворился, на сундуки гляжу и думаю, который из них первым открыть. А они-то возьми да все разом и отворись! А из них разбойнички во главе с братцем Прошкиным! Схватили меня, кинжал к горлу приставили да говорят, чтобы я Прошку велел из темницы выпустить, а не то, мол, на месте меня и порешат…
Егерь князя слушает и ушам своим не верит, а тот продолжает:
— Пришлось согласиться — больно уж помирать не хотелось. Прошку из темницы вывели, а разбойники тем временем потрудились изрядно — всюто казну разграбили. Меня на телегу посадили, привязали крепко да сабельку над головой занесли. Вот так и поехали на глазах у всего честного народа…
— И где же отпустили тебя?
— Да здесь вот и отпустили. Да поглумились изрядно, и кафтан, золотом расшитый, сняли, и сапожки сафьяновые, и шапку соболью — все отобрали, в одном исподнем с телеги ссадили.
Выслушав Саверий князя, пожалел его и говорит:
— Нельзя тебе в исподнем в посад возвращаться — сраму не оберешься. Потерпи. Уж я-то мигом обернусь, одна нога здесь — другая там, приведу слуг с каретой да с одеждой подобающей, все чин чином.
Тут он снова в путь-дорожку поспешил, пришел в город, рассказал, где и как князя видел. Тут же слуги да стражники за дело принялись, собрали все, что требовалось, в карету погрузили да поехали. Впереди Саверий верхом, с сабелькой на боку.
Приехали — глядь, а князя-то на камушке нет, князь-то на верхушку сосны забрался, а под сосной здоровенный секач пыхтит, рылом землю раскидывает, корни подрывает, дерево свалить норовит. Сосна накренилась, трещит, того и гляди свалится.
— Что стоите? — кричит князь. — Что зверя не гоните? Он же, окаянный, убить меня хочет!
Тут люди Князевы за оружие да на кабана, а он на них уходить и не собирается. Силен вепрь, зол, изворотлив, от пик да мечей уклоняется, меж коней скачет, клыками их то и дело сечет; кони крутятся, мечутся, а всадники один за другим на землю так и летят. Но вот Саверий улучил момент, вепря подловил, сабелькой рубанул, левое ухо ему начисто отсек. То-то взревел кабан, то-то завопил да тут же наутек, в чащобе скрылся.
Слава Богу, наконец-то зверюгу отогнали, принялись князя с дерева стаскивать. Спустили на землю, успокоили, водой напоили, приодели да в карету. Привезли в посад, в баньке искупали, в постельку спать- почивать уложили.
Лежит он еле живой, измученный, а заснуть не может. Только глаза закроет — тут же страсти всякие являются: то Прошка ножом грозит, то братец его с кинжалом подступает, то вепрь громадный несется, клыками засечь норовит. Извелся князь, все бока отлежал, но без толку — нейдет сон, да и все!
Тут он о егере своем вспомнил, позвал его и говорит:
— Кабы не ты, Саверий, ей-Богу, не уйти бы мне от кабана! Спасибо за службу, но объясни всетаки, как, отчего и почему ты гусем оборотился, а потом опять прежний облик принял?
Тут Саверий рассказал обо всех своих приключениях все как есть, без утайки доложил, а князь выслушал его и спрашивает:
— Не перепутал ли ты чего, Саверий? Неужто водяной и впрямь похвалялся, будто его водица старика омолодить может?
— Нет, не перепутал, — отвечает молодец, — да и с чего бы мне путать…
Задумался князь, усмехнулся, бороду седую разгладил, на егеря приветливо взглянул, ласково да молвил с улыбкою:
— С этой поры, Саверий, назначаю тебя предводителем охраны моей, но это не все… Надо бы мне к водяному наведаться, водицы его испить. Так что готовь отряд — завтра утром, пожалуй, и выступим.
Сказано — сделано. Рано утром собрали бойцовудальцов, князя на коня усадили да поехали. Впереди охрана, сзади охрана, а в середине отряда князь; тут же и Саверий, от всякой опасности его бережет, по сторонам зорко глядит.
Но вот добрались они до речки. Князь охрану оставил, дальше один пошел. К водопаду спустился, в пещеру заглянул, а там хозяин речушки с доченькой сидит.
Доченька с тритоном играется: в плошечке его искупала, в распашоночку приодела, кормить принялась. Комара ему дает, а тритон-то сыт, отворачивается, рот открывать не хочет.
Водяной на дитятку свою поглядывает да все посмеивается.
— Куда раскармливаешь? — спрашивает. — Он и без того вон как разъелся — скоро в распашонку не влезет.
А доченька опять за свое. 'Покушай, — говорит, — за папу, за маму, за дедушку…'
Но тут водяной князя приметил, непрошеному гостю удивился.
— Что тебе, мил человек? — спрашивает.
— Водицы, — отвечает князь, — той самой, что из-под камня бьет.
— Водицы, говоришь? А для чего она тебе?
— Это уж мое дело, — сердится князь. — Кто ты такой, чтобы расспросами меня донимать? Смотри, как бы пожалеть не пришлось…
Испугалась деточка князя, с опаской на него поглядывает да папеньку вопрошает:
— Что мы плохого дяденьке сделали? Отчего грозится он?
А водяной по головке ее погладил и всего-то в ответ:
— Зачастили люди сюда, а потому надо бы нам, доченька, другое жилье подыскать. Ну да ладно, уж чего-чего, а укромных уголков в нашей реке предостаточно.
Тут он из пещеры вышел, вместе с деточкой в воду спустился и был таков. А князь, не мешкая, камень отодвинул да за водицу принялся.
Испил один глоток, испил другой, испил третий, жар по всему телу ощутил. 'Молодею, — думает, — кровь гуляет, оттого и жар'. Шапку снял, пот со лба вытер, на ладонь-то свою глянул и глазам не поверил —
