…«Вот так ее, родную», с подступившим умилением думал Витька, «чтоб руками дорвать, где шкура не разрезана. Вот где жизнь!». И Яша, с лицом Адониса, смотрел так… как надо. Значителен и спокоен. Хозяин моря и сетей, с большими руками, вольно кинутыми на старое дерево стола. Как хорошо, что этими руками он совсем не трогает Наташу. Завтра или послезавтра Витька полезет в старую байду, вместе с молчаливыми, суровыми мужчинами вытаскивать сети… Обдирая о мокрые веревки руки, и пусть ссадины, царапины, зато холодный ветер, брызги соленые…
— Держи крепче, земеля! Не проливай! — дружелюбный Яша потянулся через стол, выровнял в руке Витьки стакан, — Что, брат, разбирает помаленьку?
— Я-а… — сказал Витька, замолчал, попробовал еще раз сказать, но махнул рукой и рассмеялся. Наташа звенела колокольчиком отовсюду, вертясь на диване, блестела зубами:
— Мальчики, ой, мальчики!..
Стала рассказывать о купании, о большой волне, всплескивала руками. Тянула Яшу за рукав, требуя внимания и, наконец, смеясь, повалилась лицом ему в колени. Яша улыбался, на бычьих буграх лба растрепались темные волосы, прилипая к испарине. Краем ладони стирая пот, другой рукой придерживал Наташу, как куклу, усаживал прямо:
— Развезло девочку.
— Яшень-ка, — капризно сказала Наташа, цепляясь за его руки.
— Сиди! — нахмурился театрально, — не буянь, сестричка. Буйным не наливаем. Так, Витек?
Пустая бутылка свалилась мягко на куртку Наташи под ногами и укатилась в угол. Витька, спрашивая о завтрашнем дне, смахнул локтем со стола открытую банку с консервами. Снова смеялись. «Петро!», слышался через смех Наташин голос. Темный Петро принес еще бутылку, остался сам, сел, неожиданно жестко сдвинув Витьку в самый угол, чтоб и еще освободить место, для вахтенного, Генаши.
Когда третья бутылка почти опустела, молчаливый Генаша спихнул остатки закуски в старое ведро, и вдруг оказался на столе черный кофе в жестяных кружках. Разговаривали каждый о своем. Петро оказался большим знатоком голубей, наваливаясь на Витьку, невнятно убеждал его в том, что белые трубачи сто очей дадут хохлачам, а после с горечью, громко, обматерил Яшу, вспомнив, как тот с дружками разорил его голубятню, зажарив десяток белых на костре. Яша смеялся, отталкивал Наташину руку от своей шеи и убеждал рыбака, что уж двадцать лет прошло, пора бы и забыть:
— Ну, хочешь, я тебе сотню таких белых куплю? Сверху бабок кину — на новую голубятню?
Наташа передразнила плачущего Петро, — тот, закрывая локтем лицо, всхлипывал, — и, прижавшись к уставшему обороняться Яше, сказала Витьке:
— Он всегда, как накатит, — голуби, голуби… а утром и не вспомнит!
Витька послушно смеялся. Змея под свитером не шевелилась. Было совсем хорошо. Черные пуговицы иллюминаторов тихонько серели.
Когда Витька в третий раз вернулся с палубы, справившись с защёлкой маленького клозета, Наташа стояла у лестницы внизу, и, видное сверху, мелькало белое плечо в растянутом вороте старого свитера, топала ногой и кричала на Яшу. Тот, посмеиваясь, ловил ее руки, и, не давая размахнуться по лицу, притискивал к бокам. А когда она, замолкнув и часто дыша, прижалась к нему всем телом, оттолкнул ладонью в грудь:
— Не балуй, родная. Сегодня — другое, поняла?
— Я-ш-ша, — сказала она низким голосом. И повторила умоляюще:
— Я-шень-ка!..
Но тряхнул, как куклу и, как у куклы, мотнулась завешенная вьющимися волосами голова… Толкнул к дивану. Упала спиной и, прижимая кулаки к лицу, как сегодня на пляже брат, заплакала. А Петро с Генашей куда-то делись.
Яша обернулся, увидел Витьку, что стоял, улыбаясь глупо, и улыбнулся в ответ:
— Понеслась губерния. Одному голуби двадцать лет, другая с любовью лезет. Страдальцы, ети их. Садись, Витюха, хороший ты парень, садись, коньячок у меня тут, под рыбацкий кофе — или мы с тобой не заслужили? Рюмашку и по домам. Я тебе балычка с собой завернул.
Склонился над плачущей Наташей, убирая ей волосы от лица. Бережно подсунул в ладонь пузатенькую рюмку:
— Выпей, сестричка, ну-ка, утреннего коньячку хлебни. Сейчас с Витюхой поедете, пора.
И повторил с нажимом:
— С Витюхой. Поняла?
Принимая коньяк, Наташа закивала, потянула рюмку ко рту. Яша заботливо проследил, как пьет, отобрал пустую и на ее место, в полусогнутые пальцы, сунул кружку со сладким утренним запахом:
— Молодца! Вот и люблю, умница! Попей, попей. Кончилась ночь на воде, спатки поедете.
— А… ты?..
— Наташка! Опять?
И повернулся к Витьке, смеясь и качая головой:
— Ну, бабы, чистый пластырь! С кровью не отдерешь!
… — Клиенты у меня, детка! Покупатели! Это вы вот — отдыхать. А я, как самый главный — об вас заботиться поеду. Хлебай и нос давай вытру, ну-у-у, сопливая. Красивая сопливая! Витюха, вот тебе тормозок, балычок тут, икры баночка. Генаша уже в лодке ждет, забирай красавицу, уложишь.
Витька, качаясь, слабо подталкивал Наташу в джинсовую попу, поддерживал, как мог, пока она, тоже оступаясь, гремела железом ступенек. Но задержался, почувствовав Яшину руку на запястье:
— Слышь, фотограф, жалко, не поговорили мы об искусстве, да о рыбалке. Ну, успеется. Интерес есть. А ее, — и он дернул вверх подбородком, — не веди к Дашке, сожрет ведь девку. У себя положи. Проведи тихонько и положи. Койка не узкая, знаю.
И пробежал по Витькиному лицу холодными глазами, как солидолом мазнул.
7. КОНЬЯК
Двор маяка, освещенный двумя фонарями — на столбе и над дверью в дом, был пуст, как декорация. Плоские камни пили бледный свет луны, перемешанный с редеющей уже темнотой, а вверху не спал маяк.
Наташа обмякла, шла тяжело и равнодушно, молчала. Витька порадовался, что не приходится шикать, обрывая хмельную болтовню. На цепком ночном воздухе он постепенно трезвел, глубоко внутри осознавая, что это временная трезвость, чуть поверни не так голову и снова свалишься в неясную плывущую муть.
Дом смотрел черными окнами на сереющий воздух и на них, идущих к маленькой отдельной двери. Скоро встанет хозяйка, — подумал Витька и колебаться не стал, втолкнул девушку в свое жилище и накинул крючок.
Пока возился, Наташа скинула, пошатываясь, кроссовки, хлопнула дверью ванной. Свет не зажгла и Витька, включая в комнате маленький свет и валясь криво на диван, услышал, как тошнит ее там, в темноте.
— Наташ…
— Уй-ди.
— Да я не захожу, — сказал, но дверь подергал. Заперлась…
— Тебе помочь, может?
— Уйди. С-сама…
После возни и кашля зашумела вода. Витька заволновался. Утонет еще, развезло. Собственный хмель, затолканный внутрь жирной рыбой, невнимательно съеденной едой и двумя чашками горячего кофе, ушел, только голова слегка кружилась. Выдернул из розетки включенный было обогреватель, чтоб лишним теплом не мучить, с треском распахнул форточку. И снова встал под дверь:
— Нат, ну хоть полотенце принесу, нету же там.
Сквозь шум воды зашлепали босые ноги. Дверь распахнулась, показывая изогнутую в попытке
