в нем радость, смешанная с испугом. Ларису радовало то, что радость — была. Значит, неважно, как пройдет и чем закончится, — все продолжает жить. Но мальчиков жалко, им надо помочь. От самого еще маленького, с колючей стриженой головой и страдающим сердцем. Следом — угрюмый Генка с забранными в хвост черными волосами и прямым взглядом, в котором чаще всего написано «нет», это он умеет… Витька… серые глаза, оттопыренные уши, и волосы на шее не стрижены, он, как дитя ее, не сын, нет, именно — дитя. За него — все отдать и умереть. Так надо и она это — с радостью.
Под ноги выполз изогнутый корень и она споткнулась, прижала книгу к застучавшему сердцу. Вытерла со лба упавшую сверху каплю медленного сока с резким запахом. И пошла осторожнее. Яша… Старше всех. Попался сам, хотел очень и попался. И жаль его. Потому что черные глаза и крепкие зубы, быстрое тело, весь будто яблоко на морозе — схватить и куснуть, обливаясь радостным соком. Или берут именно таких, чтоб силен был, а не киселек никчемный? И сам себе сгноил сердцевину…
В низине, где перед тем потерялся Васятка, постояла, отдыхая и, безошибочно выбрав направление, двинулась вверх, наступая на белые плоские камни.
Мужчины, что делают мир. Вертят его в сильных руках и пытаются менять.
На верхушке последнего холма Лариса остановилась. Там, где Вася воевал с лесом чертополохов, стелилась под ветром живая трава. Блестящим ковром, падая набок от сильного ветра, светила ковыльными нитями. Рисовались по огромной плоской макушке извивы и спирали. Ветер гулял, как хотел, водя множеством пальцев по травам, и рисунки менялись, плавно и медленно. Или смаргивались быстро, как набежавшая слеза, превращаясь из волн в круги, из кругов в гребни.
Она ахнула и стояла, на минуту забыв, куда идет. Две полных луны смотрели сверху и свет их жил на меняющемся орнаменте поля, делая его то серебряным, то красно-медным. С усилием, напоминая себе, что не за серебром степи вышла из теплого дома, оставив там кошку и безопасность, отвела глаза. «Эдем»… Ничто не мешало ей видеть горсть накиданных на песок белых огней.
Нахмурилась, прислушиваясь. Что-то не так. «Эдем» был мертв, светил, как лампа в зале ожидания маленького вокзала, равнодушно, не заботясь, придет кто или нет. Но идти надо. Сделала несколько шагов по ослепительно красивым узорам. И остановилась. Ветер шумел у правого уха, посвистывая, уносился к высокой скале, что маячила ящером за левым плечом. И ковыль, принимая на стебли свет лун, вытянулся длинными полосами поперек ее хода. Будто серое серебро реки переходит она вброд, утопая по колено в живой и упругой травяной воде.
Подняла ногу и сапог черной кляксой очертился на светящихся волнах. Шагнула поперек и снова посмотрела на мертвые огни внизу, под холмом. Нет. Не то! Повернулась налево и пошла по течению трав, к черной скале с зашитым в нее лабиринтом камней и площадкой над пропастью. Светлые нити травы текли вместе с ней.
Витька дернул дверь. И сильнее. Выругался, оглядываясь. Всего-ничего отошел, метров сто, к подножию скал, а тут что-то случилось, дверь заперли. Стало неуютно, но раздумывать было некогда. Растянутые нити межвремени остались там, где его нет сейчас. А здесь секунда идет за секундой и все в одну сторону.
Вскочил на деревянные мостки веранды и пошел вокруг здания в слабом свете разноцветных фонариков. Миновал закуток, обрамленный легкими перильцами, в котором стоял сперва с Яшей, а потом с молчаливой Сиреной. Передернул плечами, вспомнив ее захлебнувшийся жадным визгом голос у стены травяных лезвий. Протопал по звонкому дереву вдоль темных окон и свернул за угол, к подсобному двору.
Здесь светил яркий фонарь, укрепленный на скате крыши, и ветер постукивал краем оборванной жести. На крылечке черным складнем сидел электрик, пускал дым папиросы, отмахивая его в сторону. Дым срывался и бестолково летел — то к холмам, то к морю.
— Оно не поймешь, ветруган крутит и крутит, — сказал и подвинулся, освобождая проход.
Витька вошел в яркий свет кухни. Настя, сухая, жилистая, вроде и не повариха при продуктах, покрикивая, командовала дядькой Митяем. Тот послушно таскал по плите огромные кастрюли. Мигала зеленым огоньком белая микроволновка на угловом столе и холодильник тряс широкими плечами, старательно холодя десерты.
— Я так пройду в зал? — спросил, настороженно оглядывая мирную суету. Настя обернулась, вытирая руки засаленным фартуком одинаковыми механическими движениями.
— Пройдешь, милый, вона в конце дверка, не заперта. А мы уж скоро. Десерт готов, пусть девчата идут забирать.
Посмотрела ему в спину пустыми глазами и повернулась к жаркой плите.
В знакомом желтом коридоре, полном ухающих ритмов музыки, Витька застыл, прислушиваясь. За прикрытыми дверями в банкетный зал — невнятные голоса и смех, обычная суета праздника.
Прошел мимо, косясь, и, взлетев по лестничке, поспешил в свой номер. Там покойно светила лампочка над зеркалом и синие флаконы, поблескивая, ухмылялись, как бы крутя у виска — приснилось что?
Витька вынул из пакета статуэтку, положил в нагрудный карман. Повертел в руках камеру, раздумывая, не оставить ли в номере, и показалось ему — поднимает голову медно-зеленая птица, ползут по стеклянным глазам змеиные пленки век. Повесил на плечо и подтянул ремешок, чтоб не била по ребрам. Прикрыл дверь в номер и пошел на первый этаж к спортзалу.
Чистый и мертвый коридор провожал его пустыми глазами желтых плафонов. Надо было сосредоточиться и собраться. Надо, чтоб никто не застал врасплох. Но как защититься от пустоты, которая везде? В аккуратных одинаковых планочках стен и круглых матовых лампах, в паласе на длинном полу, делающем шаги неслышными.
Спортзал встретил его темнотой, льющей себя в распахнутые двери. Темнота поблескивала вымытыми полами и бликами луны на никелированных суставчиках тренажеров. Он стоял на границе желтого света и темноты, за которой — широкие стекла в темноту моря, и видел, здесь — ничего. Пустота. Можно войти и нащупать на стене выключатель, но не было нужды. Пахло мастикой и освежителем воздуха, чуть звенело стекло дальнего окна от ветра, что наваливался, а после, потеряв интерес, уходил за угол. Пахло новенькой кожей черных сидений. В свете луны Витька видел длинное ложе, на котором пласталось тело девушки. Сейчас — пустое и нетронутое, мертвое. Здесь не было ничего.
Как и в коридоре, ведущем к банкетному залу.
И в музыке, бумкающей через последнюю преграду.
Постояв, потрогал через карман тяжелую фигурку и протянул руку. Дверь распахнулась раньше, выплескивая цветным и шумным водопадом — женские тела, блестки, мигающий дискотечный свет, уханье барабана и жужжание гитар, смех и толкотню, резкие запахи пота и духов.
Посторонившись, в ошеломлении смотрел на картинку, обычную, казавшуюся сейчас бредом. Прошли, посматривая на него зазывно, мокрые от танца девчонки, втроем, и за ними, протягивая на ходу зажигалку, посмеиваясь темным лицом — шофер Олега Саныча. В руке он тащил куртку, на ходу влезая в рукав.
Из зала крикнула Людмила Львовна голосом, привыкшим командовать:
— Вот вы где, ма-астер! Ну развлеките нас, скорее! Мы ждем!
Войдя, быстро осмотрелся. Людмила Львовна призывно махала рукой, откидываясь на спинку стула. Отбеленные волосы все так же, как и час назад, были уложены затейливой башенкой, лишь несколько прядей выбившись, свисали на шею. Прямо и скромно сидела рядом Сирена, вертя в пальцах полупустой бокал. Двое мужчин за соседним столом вели жаркий спор, наседая друг на друга, размахивали рюмками и даже уронили на паркет вилку. Кивая дамам, Витька зацепил взглядом охранника: тот стоял у диджейского пульта и что-то рассказывал, тыча пальцем в стопку дисков.
За его столом сидела Ноа. Одна. По-дикарски поджав под себя ноги, блестела круглыми коленями. Держала большую гроздь винограда и, отрывая по ягоде, раскусывала крепкими зубами. Кивнула ему, показывая виноградом на пустой стул, его стул. Витька сел, растерянный и злой, глядя на свою зажигалку. Но и рад был, что Ноа тут, не исчезла. Карпатого нет и ладно.
— Я тебе ужасно рад, правда.
— Я твоя Ноа, — она раскусила ягоду. Мелькнул кончик языка, слизывая с губы черный сок, — хочешь этих ягод? Вкусные.
