и замерзшими руками с трудом уложил камеру в футляр. В пришедшем сумраке байда, поскрипывая, шла к берегу и фигуры молчащих рыбаков покачивались, одинаковые, отмеченные у рта стигматами сигаретных огоньков.
Витька оглянулся, возвращаясь в реальность. Берег шевелил огнями «Эдема», которые сперва приближались а потом, постояв, вдруг поплыли в сторону. Тарахтел над тихой водой мотор, а он и не слышал до того. Сидевший на корме рыбак сказал что-то. Огонек сигареты по дуге улетел в воду.
— Что?
— К мысу пойдем, там еще сеть, — ответил Генка, оказывается, рядом сидел и плечо, качаясь, шоркало по Витькиной куртке. Тот удивился соседству, припоминая, как снимал Генку, много, издалека, не имея сил оторваться от своей смерти, написанной на его лице. Неужто бегал по всей байде? Немудрено, что на него орали. А что наснимал, толком не помнит. Но даже если ничего не снял, — что-то произошло с ним. Сидел, через рокот мотора слушал, как гудит все внутри, понимая, кажется, завел внутри себя тайную пружину, если не навсегда, то надолго. И это было важнее сегодняшних снимков, хотя порадовался, думая, сядут с Ларисой смотреть. Как ужину в теплом доме порадовался.
Мотор смолк, заплескали по воде весла. Огни качались далеко позади, крошечные, рыбаки переговаривались тихо, Витька не слушал, просто покачивался с лодкой, сидел, ожидая — понадобится, кликнут, укажут, что надо сделать. Рядом, встав, топтался Гена, шуршал курткой. И Витька удивился сонно, что не чувствует к парню за попытку убийства ни злости, ни страха. То, что вскрыло его, как снесло крышку со стеклянной банки, оно распоряжалось, росло, ворочаясь, и было понятно, что самому, пока оно там растет, ничего делать не надо. Не нужна суета.
«Его сберегут, мой дар, пока он растет», подумалось и кануло в темноту над плеском воды. И еще подумалось, а, может, и не для снимков растет он? Если увидел себя похожим на ночного Хозяина мест, то, как в легендах, хей-хо, дорастет до таких же размеров, защелкает зубами и будут биться среди круглых холмов, оступаясь в лощины, гремя вырванными из склонов камнями в желтой крови лишайников… Далеко, у темных сосен, будут стоять Васятка и Лариса, прижимать кулаки ко ртам — болеть за него. А кто за Яшу?
— Ну, совсем оглохши, эй, городской! С-сидишь, мечтаешь!
Витька приподнялся, всматриваясь. Почему-то не зажгли фонаря и в темноте рядом двигался Генка, плескал в воде чем-то.
— Придержи парня, а то кувырнется, здесь тягун, унесет в пролив.
Снова садясь, схватился холодными рукавицами за скользкую куртку и почувствовал, как натянулась плотная ткань. Генка нагнулся над самой водой и тащил край сети ближе к борту.
— Есть, — сказали с кормы, — давай, скорее, ну!
Куртка ползла из стылых пальцев и Витька напрягся, стискивая зубы. Еще не хватало выпустить и уронить балбеса в ледяную воду! Генка топтался, перебирал руками, за бортом молчало, а потом вдруг всплеснуло, почти с грохотом, обдавая сидящих слепой водой. Генка откинулся, падая Витьке на колени, провез по борту сетью. Крикнул приглушенно:
— Держите там, толканул!
— Держим! — и засуетились, что-то делая с сеткой и ловя зверя, который бился уже внутри, раскачивая байду. Витька наклонился, стараясь из-за притиснувшего его к борту Генки рассмотреть, и зажмурился, когда по лицу, свистнув ветром, мокро ударил студень рыбьего пера. Сталкивая с колен жесткое тело, тыльной стороной руки вытер со щеки слизь, снова вытянул шею.
Поверх раньше невидной, шевелящейся рыбной массы сверкал толстый брус живого серебра. Одну секунду он казался неживым, застывшим в совершенстве своей формы и только сверкал, бросая мягкие отсветы на множество рыб под собой и на склоненные лица с вытянутыми носами на черном. Но секунда прошла и, быстрее, чем смог отметить взгляд, брус превратился в кольцо, очертив собой черную пустоту, заставляя серебряный свет пробежать по лицам, скашивая набок носы. Закончив и эту секунду, взрывом литых мышц под сплавленными в единую шкуру чешуями кольцо лопнуло, и Витька упал на спину, закрывая лицо от мелькнувшего мокрого ветра.
— Вот она, красава… — курлыкнул кто-то, а другой, упавший так же, как Витька — защититься от биения мощного тела, рассмеялся натужно и коротко, приподнимаясь на банке. В темноте, перемешанной со светом, Витька с трудом различил в его руке деревянную колотушку. Вскочил, так что деревянные ребра под подошвами заскользили, увертываясь и, удерживая равновесие, взмахнул руками, будто призывая всех в лодке смотреть и слушать. В голове пойманной рыбой билось «рыба-Серебро, еще, ему, нет!»
— Нет! — крикнул.
— Й-эхх, — прохрипел Генка. Все еще намотанная на пальцы сеть рванула резко, дернула и вместо парня на скамье образовалась черная пустота. Утробно хлюпнуло за бортом.
— Бля, сорвался сопляк! Где сетка? Да зажги уже! — кричали с кормы, а байда поворачивалась, отводя высоко задранный нос от места, где громко бултыхала вода и было непонятно, то ли бьется огромная рыбина, то ли Генка царапает ногтями борт, обдирая ракушки.
Витька, забыв, что кричал, перегнулся через обитый резиной край, вглядываясь в светящуюся пену с черными бурунами. Сбоку упал и размазался по воде жидкий свет фонаря. В левое ухо его били шлепки из- под борта и чьи-то причитания:
— Увидят, епт, да вытяни его быстрее, нельзя фонарь! Да давай же!
И напрягая зрение, так что заломило в затылке, Витька уцепился глазами за черный шар и потянувшиеся из воды деревяшки рук с белыми клешнями растопыренных пальцев. Вытянулся над бортом и, ненавидя себя, чтоб сил побольше, закрыл глаза и дернул, потащил, обдирая свои и чужие руки о лодку. Рядом уже кто-то топтался, перехватывал и, отпихивая плечом, сипел:
— ВысОко тут, веди, вдоль выгородки, на корму, давай…
Вдвоем, переступая по неровному днищу, пошли по байде, таща Генку, вываживая, как рыбу и, перешагнув полную бьющихся тел выгородку, откинулись назад, вытащили, плашмя, животом через борт, мокрое обмякшее тело.
Витька, отпустив холодные руки, выдохнул, кашляя сам, затоптался, пытаясь сесть, но его отпихнули:
— Тяни назад, ну! Да живой он, рыгает уже, пошли назад, оба! Ворочаться надо!
Подталкивая спасенного, Витька двинулся обратно, занеся ногу над выгородкой, поскользнулся и упал, лицом в живое, скользкое, завозил руками, поднимаясь на четвереньки. Рыба-серебро лежала тугим огромным слитком перед его лицом, секунды приходили и шли дальше, но светлое брюхо не шевелилось и свет чешуи уплывал под слой темноты. Тяжело встав, Витька обвел ненавидящим взглядом исчезающие в темноте силуэты рыбаков. Покачнувшись, пнул ногой отброшенную, ненужную уже колотушку.
Дойдя, свалился на банку, рядом с Геной. Тот сидел, упираясь руками в колени, и, опустив голову, тяжело дышал, раз за разом выворачиваясь со злой икотой.
— Ну, сходили за премией, — в такт дергающемуся шнуру ныл бабьим голосом кто-то на корме, — один под ногами мялся, мать его, всех не втопил едва, другой соплячина, чуть грех на душу не вложил…
Но затарахтел мотор и, развернувшись, байда двинулась к кивающим издали огонькам.
Протекала за бортом, оставаясь на месте, вода, стихший ветерок, не просыпаясь, поглаживал вспотевшие, заскорузлые от слизи щеки. Витька нащупал под плащом забытую в суете камеру, проверил, не расстегнулся ли чехол. Вытянул ноги, уперев их в доски выгородки, и вздохнул. На сегодня все. Добрести по снежку, по самой близенькой тропке, в теплый дом с желтыми окнами, где на кухонном столе в большой миске лежит кусками жареный с утра пиленгас. И Лариса там, а Васятка, верно, обиделся, но просто нужно будет в райцентр с ним, за подарками.
— С-спасибо, — услышал сквозь шум мотора и, повернувшись, посмотрел на еле видного Генку.
Хотел хлопнуть его по спине, но подумал о неподвижно лежащей серебряной рыбе, и, не двинувшись, слушая, как ноют, отходя от усталости ноги и руки, ответил:
— Не за что…
