Проверка слуха

до синевы, до умопомраченья
ныряя в ускользающий прибой.

Летели к переливчатому дну
и вверх неслись стремительней дельфинов,
земные в этот миг — наполовину,
из двух стихий не выбрав ни одну.

А после на песке, как короли,
прозрачных мидий жарили и ели,
и открывались жаберные щели,
и снова нас тянуло от земли.

Туда, где серебрились косяки
ставриды над мохнатыми камнями,
и крабы нам железными клешнями
по-братски пожимали плавники.

* * *

На уровне моря, где берег щекочет волна,
где стайки мальчишек бычка подсекают на донку,
из пены морской, не спеша, выходила ОНА,
куриного бога неся на раскрытой ладони.

Прижмурив ресницы, смотрела в неровный овал,
и видел мир, отшумевший ещё до потопа —
там, бросив друзей, поджидал черепаху финвал,
и без парусов — на быке — уплывала Европа…

— Останься, Европа! — просила девчонка. — Быка
нельзя в океан! Он не кит!.. Он фарватер не знает!
— Смотри, обалдела, — рыбак подтолкнул рыбака,
а тот пробурчал: «Перегрелась. В июле бывает».

* * *

На самом краю обретённого рая
сижу… загораю…
болтаю ногами, глотаю маслины,
в прищур, как в прицел,
заресниченный, длинный
то бабочка влезет,
то дынная корка,
то юный папаша с мальцом на закорках,
то плавная рябь надувных крокодилов —
наверное, столько не водится в Нилах,
и Конго, и всех Амазонках на свете,
как в этой у моря отобранной клети
с усталой водой между трех волнорезов
и краем песка…
Очерчен раёк горизонта порезом.
а в общем — тоска.

ПУШКИН В ОДЕССЕ

В прохладе Хлебной гавани,
Вдали от дач Рено,
Где шкиперы усталые
Пьют критское вино,
Где воздух пахнет пристанью,
Корицей и смолой,
И гальками–монистами
Катается прибой,
ОН думает о Байроне,
Спасаясь от хандры,
Об играх светской барыни,
Любезной до поры,
О том, что надо выстрадать
Судьбу, коль ты Поэт…
ОН думает. До выстрела
Ещё тринадцать лет.

К ВОРОНЦОВОЙ

По Итальянской, по Итальянской
Бьются копыта, мчится коляска
Солнце сквозь листья — в бешеной пляске,