и новый поднимется сад –тот вишнёвый, тот розовый,тот ослепительно красный,где забытому Фирсуливрею сошьют для наград,и повесят на ушивишнёвые длинные серьги,потому что лапша не годитсядля этих забав…Обмани меня, слышишь?Я, может, тебе не поверю —просто, как же уйти,хоть во что-нибудьне поиграв…
* * *
Мы уходим в себя,как отшельники в домик витой,отболев маятой,оборвав поводки,но — в ошейниках…Отстранённые,потусторонние,каждым атомом посторонние.негонимые,нехранимые,в белый свет, как в копейку,мимо мы.МИМЫ.Умные тениневнятного прошлого,разменянные,подброшенные,хоть родились вполне доношенными,но и вовремя — не ко времени,слабый плод из больного семени,с долгой памятью,с геном совести…«Нет на свете печальней повести»…
ДЖОРДАНИАНА
1.А было всё гораздо проще —был просто город, просто площадь,был просто дождь, слепой, как росчерк,тире слагающий из точек.И был костёр, дымящий в меру,и еретик, предавший веру,и были люди — людям былоплевать, как движутся светила!В чесночном выдохе и прелитолпа визжала: «Зрелищ! Зрелищ!»Менялось всё: одежды, речи,костры менялися на печи.Но, как всегда, платился гений —горели Шиллер, Кант и Гейне,в кострах, как буйные расстриги,чернели книги, тлели книги…Паноптикум вселенской скверны —в нём все костры — во имя веры,в нём в каждом веке — новый идол,и хворост сух, и кремень выдан!Зажечь — и всё, чего уж проще?..Смотри же, город… Помни, площадь…2.Я — Галилей!Не путайте с Джордано.Мне до исхода жить ещё и жить,и маятника тоненькая нитьещё натрёт на слабой шее раны.Я — Галилей.До папского суда,как до Христова возраста распятья,но ТОТ костер, обуглив кромку платья,клеймо мне в сердце выжег навсегда.