Значительная часть осужденных «уголовников» по существу являлись политическими жертвами режима. Масштабы применения драконовских законов были такими, что под суд мог попасть практически любой гражданин страны.
Несмотря на многочисленность приговоров к заключению, они отражали только часть карательной политики сталинского государства. Всего в 1946–1952 годы было вынесено около 15 млн приговоров[428]. Верхушку айсберга составляли 17 тыс. приговоров к расстрелу. 7 млн приговоров устанавливали различные сроки заключения. Остальные примерно 8 млн приговоров не предусматривали лишение свободы. Это были осуждения к исправительно-трудовым работам по месту службы с отчислением в доход государства части зарплаты, условные сроки, штрафы[429]. Значительный размах применения этих санкций был прежде всего связан с криминализацией методов управления экономикой. Наибольшую часть осужденных к исправительно- трудовым работам составляли опоздавшие на работу рабочие и служащие, а также колхозники, не выработавшие обязательный минимум трудодней[430].
Таким образом, в 1946–1952 годах были осуждены, а также отправлены в спецссылку в административном порядке не меньше 15 млн человек, даже учитывая наличие повторных осуждений. Два дополнительных замечания к этой цифре также будут уместны. Во-первых, в сталинский период были широко распространены аресты и задержания, которые не заканчивались вынесением судебных приговоров. Пока неизвестное точно, но значительное количество людей подвергались временным арестам по каким- либо подозрениям, переживали страшные мучения в переполненных советских тюрьмах и камерах предварительного заключения, а затем выпускались на свободу как ошибочно арестованные. Во-вторых, нельзя забывать, что любые, пусть и самые мягкие условные приговоры, на практике приводили к различным мерам дискриминации, к ухудшению и без того тяжелого материального положения и т. д. Во многих случаях (прежде всего, в отношении политических заключенных) различные репрессии — от увольнений с работы до высылки в отдаленные местности — обрушивались на семьи осужденных.
Поток репрессированных в послевоенные годы существенно пополнил огромную армию репрессированных в предыдущий период. В общей сложности речь шла о десятках миллионов людей. Целые регионы страны, особенно на Севере, были населены преимущественно заключенными или бывшими заключенными. При продолжении такого курса масштабы ГУЛАГа и удельный вес населения, подвергавшегося различным преследованиям и дискриминации, могли достичь критического уровня, угрожавшего подорвать социальную стабильность режима. Новое советское руководство уже в первые недели после смерти Сталина инициировало постепенный процесс смягчения карательной политики и законодательства[431].
Наиболее очевидным свидетельством кризиса сталинской политики массовых репрессий была нараставшая дезорганизация лагерной системы. В архивных фондах Министерства внутренних дел СССР содержится значительное количество документов о многочисленных проблемах, порождаемых наличием более чем пятимиллионной армии заключенных и ссыльных. С немалыми трудностями была сопряжена охрана мест заключения. Общий лимит охраны (включая надзирательскую службу и пожарных), установленный правительством для лагерей и колоний к началу 1953 года, составлял в среднем 9,62 % к численности заключенных (в ряде лагерей он был выше среднего — 10–12 %). Это означало, что для лагерей и колоний требовалось около 240 тыс. охранников. Однако на самом деле их количество было намного больше. Только вольнонаемных и призванных на службу рядовых и сержантов в военизированной охране лагерей и колоний к началу 1953 года состояло более 250 тыс. человек. Еще несколько тысяч человек насчитывалось в командном составе охраны, в пожарных и надзирательских службах. К несению службы в охране на второстепенных постах привлекались также 1,2 % заключенных (т. е. около 30 тыс. человек)[432]. Создание этой огромной 300-тысячной армии охранников (не считая аппарата управления лагерной системой в центре и на местах) было ответом правительства и руководства МВД на сложную ситуацию в лагерях.
Достаточно многочисленными, несмотря на все усилия по предотвращению, были побеги заключенных. По официальной отчетности (которую можно подозревать в необъективности) в 1951 году из лагерей бежало около 3 тыс. заключенных, из них остались не задержанными более 250 человек. В результате усиления охраны в 1952 году соответствующие цифры резко снизились — до 1,5 тыс. и 163. Кроме того, за 1952 год было предотвращено 24,6 тыс. попыток побегов, из них более 4,5 тыс. групповых[433]. Во многих случаях побеги были вооруженными, и их пресечение приводило к жертвам, как со стороны заключенных, так и охранников. Хотя руководство МВД традиционно рапортовало, что абсолютное большинство беглецов удавалось поймать, в стране скрывались тысячи заключенных, в разное время бежавшие из зоны.
С конца 1940-х годов лагеря захлестнула волна массовых столкновений между враждующими группами заключенных. Эти столкновения сопровождались жестокими убийствами[434]. Несмотря на массовые осуждения убийц лагерными судами, перевод наиболее опасных рецидивистов в тюрьмы и в специальные зоны, в 1951 году было официально зарегистрировано 1470 «бандитских проявлений», в результате которых было убито 2011 и ранено 1180 человек. В 1952 году соответствующие цифры составляли: 1017 «бандитских проявлений», 1299 убитых и 614 раненых[435]. Обычным явлением становились волынки, забастовки и массовые беспорядки в лагерях. Помимо нараставшего бандитизма уголовников, важной предпосылкой волнений и усиливавшегося противостояния заключенных и администрации было пополнение лагерей активными противниками режима, имевшими боевой опыт (участники антисоветского партизанского движения в западных районах страны, бывшие солдаты «Русской освободительной армии» генерала Власова и т. д.). Благодаря этому ширилось и крепло лагерное подполье. Создавая свои подпольные организации, заключенные в первую очередь уничтожали агентурную сеть в своей среде, которая являлась для властей одним из главных рычагов управления лагерями[436]. Складывавшуюся ситуацию достаточно эмоционально, но наглядно оценил министр внутренних дел Круглов на одном из совещаний в марте 1951 года: «Каждое утро приходишь на работу и начинаешь читать шифровки и сообщения: в одном месте — побег, в другом — драка, в третьем — волынка. Вы думаете, что в этом нет ничего особенного, а это приводит к дезорганизации работы Министерства […] Если мы не установим твердого порядка, мы потеряем власть»[437].
Одной из главных причин тяжелой ситуации в лагерях сами сотрудники МВД, как видно из документов этого Министерства, считали ослабление режима содержания заключенных в силу приоритетности экономических задач. Интересы выполнения хозяйственных планов заставляли сквозь пальцы смотреть на игнорирование режимных требований. Активное использование заключенных на производстве объективно усиливало их бесконтрольность. Министерство внутренних дел СССР, в послевоенный период окончательно превратилось в одно из крупнейших советских хозяйственных ведомств[438] . Прежде всего это было самое крупное строительное министерство. В 1949–1952 годах объемы капитального строительства, осуществляемого МВД, выросли примерно вдвое, достигнув в 1952 году около 9 % от общесоюзных[439]. При этом заключенных посылали на самые тяжелые работы, главным образом в отдаленных районах, что объективно повышало реальный удельный вес ГУЛАГа в капитальном строительстве. Более скромной, но также значительной была роль МВД как промышленного наркомата. В стоимостном выражении валовая продукция промышленности МВД составляла в 1952 году примерно 2,3 % валовой продукции всей советской промышленности. Однако во многих
Периодически информация о нараставших проблемах ГУЛАГа выходила за ведомственные рамки МВД и попадала в поле зрения высших советских руководителей. Из членов Политбюро наиболее подробную информацию по этому поводу получал Л. П. Берия. В качестве заместителя председателя Совета министров СССР он курировал Министерство внутренних дел, что предполагало почти повседневное решение
