По-хозяйски указав на свободный трон, Боброк сказал:
— Примерься-ка… Престол отныне твой.
Владимир Дмитриевич разом перешагнул все три ступени подножия, размашисто развернулся и непринужденно сел на престол, как на свой, законный. Руки удобно разместил на подлокотниках, царственно откинул голову. Скулы его горели румянцем, глаза цвета твердой хуралужной стали отливали просинью. Широкие плечи развернуты, взгляд горделивый. С умилением смотрели на него пронские бояре.
Даже Боброк, отступив два шага назад и склоня голову набок, ласково щурился на нового хозяина престола.
— Идет тебе рязанский трон! — сказал он.
— Личит! — подтвердил Богдан Гулыгин, на дворе которого все предыдущие дни пребывал взаперти Юрий, окольничий князя Олега Ивановича. Сейчас Юрий находился здесь же, среди прончан, — стоял с натянутым лицом (князь Пронский взял его с собой с намерением приручить и уговорить служить ему).
Остальные прончане заговорили разом:
— Наш-то Володимер куда пригляднее Ольга! Тот жидковат супроть нашего!
— Особливо в плечах…
— И в плечах покрепче, и посановитее наш Володимер. Люб ты нам, государь, ой как люб!
— Люб, люб!
— Отважный воин!
— Светлая голова!..
Среди всеобщего умиления и расхваливания натянутость Юрия бросалась в глаза. Боброк ткнул его пальцем в грудь:
— А ты что смурной? Иль не во ндрав тебе новый князь Рязанский?
— Почему не во ндрав? — возразил тот. — Во ндрав… Да только Владимир-то Дмитрич — князь Пронский, а не Рязанский.
Богдан Голыгин проворно подскочил к Юрию, ухватил за бороду:
— Как ты, сукин сын, смеешь глаголить такое?
— Вон его! — яростно воскликнул боярин Булгаков. — Взашей! Нечего с ним нянчиться!
Ропот и возмущение пронских бояр поведением Юрия не поколебали великодушия князя Владимира. Слишком сильным и защищенным под крылом Москвы он чувствовал себя, чтобы впадать в гнев.
— Не шумите, боляре, без толку. Юрий предан своему господину, а за преданность не хулят и не унижают. Он ещё не понял, что произошло. Видно, деды ему не внушили, что пронские князья и рязанские князья — ветви одного дерева. Ветви равные. Еще не поздно, Юрий, понять это. Помысли хорошенько и иди служить мне верой и правдой. Ольгу возврата во Рязань нету.
— Спаси тебя Господь, государь, за милость, — ответил Юрий, — но я верен своему господину до конца дней своих…
— Ну, коль так, то выдь… Не ко двору ты мне.
Голыгин грубо развернул Юрия к двери и дал ему тычка. Юрий гордо поднял голову, но в дверях, уже от стражника, получил нового тычка. Он крикнул, что, мол, князь Ольг отомстит за него, и тогда тот же стражник наддал его коленом под зад.
Месяца полтора спустя Владимир Дмитриевич, в жару, лежал на перинах лебяжьего пуха в опочивальне на высокой кровати. Потел беспрестанно, и постельничий то и дело утирал его белыми льняными полотенцами, искусно вышитыми травами и зверями. После Рождества Христова ходил с рогатиной на медведя и простудился: слишком долго ждал на ветру и морозе, пока выгоняли из берлоги матерого зверя.
Думал: отчего ему в Переяславле неуютно, беспокойно? Казалось бы, сел прочно, навсегда — за спиной Москва… Но нет — прочности и устойчивости не ощущал. Частичное объяснение находил в том, что ещё в раннем детстве, когда впервые привезли его в этот город, он показался ему отвратительным. Наполовину был сожжен, разрушен, разграблен. Повсюду были следы пожарищ, и полусгоревшие дома торчали черными скелетами. Там и сям валялись ещё не убранные трупы лошадей, а то и людей. Это было в 1342 году, когда отец его, Дмитрий Александрович и дядя Иван Александрович при поддержке татар напали на рязанского князя Ивана Коротопола, разбили его войско, изгнали самого Коротопола из Переяславля, а чуть позднее распорядились убить его. Кара, которую понес Коротопол за вероломное убиение князя Александра Пронского, была заслуженной, но она поневоле принесла страдания ни в чем не повинным жителям Переяславля, иные поплатились жизнью.
Да, когда маленького княжича Владимира привезли из Пронска в Переяславль, вскоре после победы прончан над Иваном Коротополом, то он неприятно был поражен видом недавно полусожженного и разграбленного города. Пепелища и там и сям валявшиеся трупы лошадей отвращали мальчика. Особенно поразил его валявшийся на торговой площади возле перевернутой телеги труп крестьянина. Исклеванный хищными птицами, безглазый, с растасканными вокруг кишками, труп отдавал дурным запахом. Княжича чуть не стошнило: он, наверное, упал бы с коня, если бы не поддержали ехавшие рядом с ним бояре.
В тот же день отец с семьей и двором уехал в Ростиславль, маленький город на Оке, который хотел сделать столицей Пронско-Рязанского княжества. Увы, всего лишь год после победы над Коротополом жил на белом свете отец Владимира. После его смерти набольшим князем земли Рязанской стал брат отца Иван Александрович. Стольным градом вновь стал Переяславль. Осиротевшая семья почившего Дмитрия переехала вновь в Пронск — город куда более крепкий и благоустроенный, чем Ростиславль. Для княжича Владимира осталось загадкой, почему отец покинул Переяславль, отнятый у Коротопола, ради Ростиславля. Когда повзрослел — понял: жители Переяславля не могли простить его отцу то, что он отдал город на разграбление татарам, которых привел с собой. Отец не вынес враждебного к нему отношения переяславцев и предпочел сменить столицу.
С той поры прошло тридцать лет; казалось бы, рязанцам пора забыть ту обиду, которую нанес им его отец. Но, видно, не забыли. Иначе чем объяснить, что когда Владимир проезжал по городу, жители его прятались по домам, лишь бы не встречаться с ним и не кланяться ему? Или они, избегая встреч с ним, хотели показать, что не признают его за своего, законного, князя?
От этих мыслей больного князя бросало в ещё больший пот. Беспокоил его и засевший в Городце Мещерском Олег. В том городе правил мещерский князь Александр Укович — добрососед и друг Олега. Он, Александр Укович, не позволит кому бы то ни было выковырнуть своего друга из его гнезда, встанет насмерть. Зато поможет оправиться от удара…
А на днях из Москвы вернулся боярин Богдан Голыгин, посылаемый туда с заданием заручиться помогой Москвы на случай нападения Олега. Со скукой в глазах поведал: князь Владимир Серпуховской, двоюродный брат великого московского князя, обручен с дочерью Ольгерда Еленой. Весть не из приятных. До последнего момента Владимир Пронский все ещё надеялся — что-нибудь помешает свадьбе и, стало быть, возможному сближению Москвы и Литвы (которого, как покажут дальнейшие события, не произошло), — ведь оно, это сближение, на руку Олегу, зятю литовского князя… А другая весть была того пуще — Михаил Тверской, ярый враг Москвы, затевал серьезную войну с Дмитрием Московским — у них свои давние счеты, — и это означало, что Владимир на какое-то, может быть, и длительное, время останется без московской опеки и помоги.
Под ногами присевшего на лавку Голыгина юркнул маленький длинный зверек, — один из тех ручных горностаев, что держала в светлице Ефросинья. В день поспешного и суматошного отъезда Олегова двора зверьки разбежались по сеням и палатам, и теперь, никому не нужные, мелькали перед глазами новых обитателей там и сям. Голыгин слегка отшвырнул зверька ногой, но тот не отстал, потерся об его сапог. Боярин наклонился, погладил зверька и посадил к себе на колено.
— Завела Ефросинья Ольгердовна зверинец, — заметил усмешливо Владимир Дмитрич, — бегают по всем покоям, уши торчком — будто подслушивают… Ну да ладно. Сказал ли ты московскому князю о том, что Ольг засел в Мещерском княжестве?
— Сказал… Он в ответ — пущай-де сидит там… Александр Укович, мол, хоть и друг ему, да навряд ли даст войско. Не посмеет. Не захочет ссориться, с ним, Дмитрием, великим князем Московским…
— Так-то бы добре… Ну, а каково тебя встретили?
Голыгин вздохнул, стал рассказывать: неделю ждал вызова, умолял принять поскорей. Понял — ныне Москва охладела к пронским и рязанским делам. Ногтем большого пальца отмерил на указательном кончик
