кричал князь тем, кто, смалодушничав, скакал с поля боя.
Когда затрубили трубы и заиграли рожки, дав сигнал к бою, Карп, заметив, что Федот внезапно побледнел, сказал ему, подбадривая, чтобы он не вгонял сам себя в страх — смирную собаку и кочет бьет. Карп, да и те воины, что стояли поблизости, не только не испугались наступившей минуты битвы, но и, казалось, оживились, словно доселе им было скучно и вот теперь они повеселятся. Глядя на них, Федот справился с первым волнением.
— Слышь, Федотка, — обратился к нему Карп с каким-то сокровенным чувством, какое увидишь в глазах человека лишь в особые мгновения, редкие, меняющие жизнь либо подытоживающие её, — война есть война, и никому не дано предугадать, останемся ли мы живы… Прости меня, коль я в чем перед тобой виноват.
— Прощаю, — сказал Федот. — И ты меня прости.
— Прощаю, — Карп расстегнул ворот тягиляя, извлек из-за пазухи подвешенный на шею крестик — подарок князя — и снял его. — Давай побратаемся, Федотка… Крестами обменяемся. Вот возьми оберег…
Федот не решался взять у товарища оберег, подаренный ему князем.
— Бери, бери. Ты мне друг, а я хочу, чтобы мы с тобой стали братьями. Возьми и дай мне свой. Ты мне отныне роднее брата родного…
Обменялись крестами, перекрестились, расцеловались. Между тем впереди бой уже закипал. Прикрывшись щитами, грозно шла колонна московитов. Но совсем не было страшно, душа очищена, ты вместе со всеми и все вместе с тобой. Карп, с ясным и строгим лицом, поднял с земли копье и щит, глаза его блестели странным радостным блеском.
Федот же был как во сне: не верилось, что сейчас будут убивать — его ли, кого-либо другого. В то, что придется, может быть, убивать самому, не верилось тем более. Около него кипел бой, и он все ещё надеялся, хотя все слабее и слабее, что его обойдут, не тронут. Но вот прямо на него пошел суземый квадратнолицый московит со сверлящим взглядом. Федот суетно оглянулся, отступил на шаг, думая, хорошо бы как-нибудь вдруг исчезнуть, сделаться невидимкой! Страшен был этот суземый! Вот он целится пикой сейчас метнет. Федот отпрыгнул. Стена напирала, кто-то упал, раздирая рот в страшном крике.
А копье суземого вновь нацелилось в Федота. Ближе, ближе… Все, подумалось ему, конец. Вдруг откуда-то сбоку прыгнул к московиту Карп и по его копью ударил своим копьем. Тем и спас друга. Но сам вдруг охнул и подломился — его кольнули сбоку… Глаза быстро стекленели, затягиваясь мутноватой пленкой, скрадывающей напрасную надежду на жизнь… Федот крикнул: 'Брат, не умирай!' — и кинулся было к Карпу, но копье суземого неотступно преследовало его. Московит, видно, решил, что перед ним трус, и уже усмехался, предвкушая победу. Каким-то чудом Федот увернулся от удара врага и, изловчась, кончиком пики успел кольнуть упорного преследователя. Суземый вдруг зашатался, покачался на ногах, уставя теперь в Федота не копье, а ненавидящий взгляд. И вот в глазах его появилось что-то человечье — отчаяние, тут же сменившееся сожалением. О чем он сожалел? О том ли, что мало пожил на белом свете? О том ли, что вряд ли теперь свидится с женой или детьми, коль он семьянин? Внезапная тошнота подступила к горлу Федота. 'Господи, я убил человека… Помилуй меня, грешного, Господи…'
Люто, отчаянно дрались рязанцы. Но не помогли ни мужество и отвага, ни сознание того, что за спиной Переяславль, ни, конечно, арканы, на которые напрасно уповал Софоний Алтыкулачевич. Не устояли перед натиском прекрасно обученного, хорошо вооруженного московского войска. Следом за воинами Софония, дрогнувшими первыми, побежали с поля боя иные воины других полков.
Князь Олег, видя в глазах бегущих безумие и страх, бил попавших ему под руку беглецов плеткой, взывал опомниться, остановиться. Толпа бегущих нарастала, и когда московитам удалось в результате длительного ожесточенного натиска прорваться к шатру Олега и подрубить стяг, итог боя был предрешен. Уже не толпа, уже лавина неостановимо хлынула с поля боя. Взрывая снег, кованые копыта коней и лапти пешцев лишь мелькали в снежной пыли.
Олег, пригнувшись к луке, скакал со своей малой дружиной в числе чуть ли не самых последних спасавшихся бегством. Снежные поля справа и слева, кусты ивняка на берегах реки, казалось, молчаливо таили в себе упрек ему. Тот же упрек он видел и в глазах растерянных воинов, которых обгонял вместе со своими дружинниками на прекрасных лошадях. Особенно неловко князю было перед пешцами — многие из них не бежали, а просто брели, побросав копья и рогатины, усталые и обреченные. Но не только неловкость, а чувство стыда испытывал князь при виде раненых, увозимых на санных повозках. Раненых было много, они сидели или лежали тесно, по несколько человек, на широких, обитых внутри лубом и застеленных соломой пошевнях.
Одни корчились и стонали, другие, с мертвенно-бледными лицами, равнодушно смотрели на серое небо, на белые поля, на обгонявших их конников, на князя.
Все эти чувства, переживаемые князем Олегом, сливались в одно чувство огромной вины перед своим народом, перед семьей, которую ещё надо было спасти, перед памятью предков — их многовековые труды по собиранию Рязанской земли уничтожены всего лишь одним его поражением.
Глава пятнадцатая. Владимир сел на Рязанский стол
Торжественно въехал в Переяславль князь Владимир Пронский, сопровождаемый отрядами московитов и прончан. Он сидел на богато убранном коне подбоченясь, посматривал вокруг победоносно, будто сам, своими пронскими силами, добыл столицу земли Рязанской.
То, о чем давно мечтал, сбылось. Теперь он не просто князь Пронский, но и Рязанский. Отныне он титуловаться будет великим князем, как титуловался Олег, впервые за всю свою жизнь испытавший позор побежденного и так жалко убежавший вместе со своим двором и остатками войск из Переяславля. Теперь надо обдумать, как ему лучше титуловаться: великим князем Рязанским и Пронским или же великим князем Пронским и Рязанским? Все-таки, наверное, в первую очередь он должен называться Пронским и только затем — Рязанским.
Но суть не в этом. Олег смещен. Подобно подстреленной птице, он забился куда-то в Мещеру — побежал по Владимирской дороге — пусть там и изживает свой позор. Теперь ему уж не поднять головы. Куда, к кому он обратится за помогой? В Муром? В Городец Мещерский? Но навряд ли муромский и мещерский князья вступятся за него. Не захотят ссориться с Москвой… Только одна надежда у Олега — Золотая Орда, где правит ханша Тулунбек. Но и она не поможет: не до него ей, самой бы удержаться на троне. Зато у Владимира положение прочное — за его спиной могущественный московский князь, который в свою очередь опирается на ещё более могущественного Мамая.
Правда, в положении Владимира одно неприятно: посаженный на великий рязанский стол Москвой, он теперь полностью в воле московского князя. Вчера был в воле Олега, ныне — Дмитрия Московского. Один хомут поменял на другой.
Другая, более мелкая, неприятность его ожидала при встрече с рязанским народом. У ворот Переяславля его встретила лишь жалкая кучка несколько священников с иконами, торговцев и ремесленников. Боярина — ни одного. Все утекли с Олегом… На лицах встречавших — хмурая неприветность. Да и миновав ворота, не увидел на лицах встреченных им немногих жителей хотя бы малейших признаков радости или простого удовлетворения. Лишь мальчишки на заборах и крышах цоканьем языков и возгласами изъявляли одобрение по поводу вооружения победителей: у каждого из них висела на боку сабля или меч.
На красном крыльце княжого двора Владимира Пронского встретил набольший московский воевода Боброк Волынский — крупнотелый, лицо оливкового цвета, длинные висячие усы, нос большой, твердый. Шапка и мантия на нем сверкали самоцветными камнями. Троекратно расцеловались, во дворец вошли в обнимку. Приемная палата, главным украшением которой был княжой трон с высокой спинкой и золочеными подлокотниками, была подготовлена для нового хозяина таким образом, что, за исключением трона, икон и лавок, оставшихся от прежнего хозяина, в ней все было устроено по-новому: стены обиты другим шелком, обвешаны доставленными из Пронска оленьими рогами, мечами и саблями в ножнах, лавки покрыты также привезенными из Пронска налавочниками.
