Савелий кинулся в дом переодеваться в сухое… Не успел выйти из избы уже в сухой одежде, как к нему подскочил другой лукавец:
— Хошь, призову со стола, прямо сюда, во двор, жареную щуку?
— Пошел вон! — с деланной грубостью отмахнулся Савелий.
— А хошь, призову к тебе парчовый серебряный кафтан старшего воеводы Софония Алтыкулачевича?
— Да как ты призовешь, коль среди нас и самого-то воеводы нету?
— А вот и призову… А хошь, золотой хрест с жирной груди болярина Манасеи призову тебе на грудь?
— От, прилепился, репей! Ну, что с тобой делать, с поганцем! Ну, призывай, коль ты такой кудесник. Но смотри: опрохвостишься — взашей погоню!
Скоморох подал Савелию свою шапку и велел ею водить по лицу и вторить за скоморохом: 'Хрестик, хрестик золотой, перейди ко мне на мою белую грудь со широкой груди болярина Манасеи…'. Савелий послушно делал и говорил то, что велел скоморох. А когда отнял от лица шапку, поднялся всеобщий хохот: лицо было в саже.
— Ах, прохвост! Ну и прохвост!
Стоявший близ отца Павлуха подтрунил:
— А ты, батюшка, ощупай грудь — хрест-то, небось, уж на тебе!
Савелий вдруг испытал приступ горечи. Досадно, что меньшой, коего он освободил от ярма ополченца, смеет теперь насмешничать над ним…
— Твоя шутка, сынок, в пазуху не лезет…
— Прости, батюшка, — спохватился тот, — не ради насмешки я…
Настал час идти на кладбище. Гости перестали веселиться, скоморохи спрятали свои дудки и рожки, удалились гурьбой. Кладбище было у церкви, и шли туда уже тихие, угнетенные необходимостью скорого расставания с Карпом. Куда только подевалась недавняя беспечность! Впереди шли Карп с женой Варей, Савелий со старухой Оней — та в застолье не пригубила ни меда, ни бузы, но её все отчего-то кособотило и пошатывало, словно у неё одна нога была короче другой. Старик крепко держал её под руку. За ними шли Миняйка и Иван с женами, Павел. Шествие замыкали гости. Вот и кладбище, огороженное плетнями из хвороста. Там уже было много ратных: обычай требовал проститься с предками.
Карп снял шапку перед заснеженным холмиком деда и бабки, встал на колени, поцеловал дубовый крест и зарыдал. И долго плакал, уговариваемый родней успокоиться. Подошел Федот, предки коего были захоронены неподалеку, помог Карпу встать с колен. Карп трижды поклонился могиле и, уже с Федоткой, пошел за плетень, к саням. Возле саней попрощался с отцом, с матерью (та обвисла на нем, зашлась в плаче, и он все утешал ее: 'Ну, полно, полно, матушка! Еще и войны-то, можа, не будет! Одумаются, небось…'), с женой Варей, все просившей его беречь себя и не лезть 'в гущу', со всеми родными. И просил у них прощения за то, что, может быть, когда-либо обидел их.
А Павлуху все обходил, как бы не замечал его, и Савелий забеспокоился: нельзя, чтобы родные братья не попрощались и не простили друг друга.
— Да не ломайте вы обычай, сынки! — с укоризной сказал он. — Не позорьте нас с матерью…
Щека Карпа заметно дернулась — видно, трудно ему было пересилить себя, — но вот шагнул к брату, обнял его…
Когда Карп и Федот сели в сани-пошевни и, дружески обнявшись, запели грустную прощальную песню, а Савелий правил лошадью на площадь, родня махала им рукой. Всех провожатых площадь не вместит, и горожане толпились на улицах в ожидании, когда полки и сотни, благословленные владыкой, с площади отправятся за город, встречь неприятелю.
Глава четырнадцатая. Битва под Скорнищевом
Бысть… брань люта и сеча зла, рязанцы убо биющиеся крепце.
Из Переяславля войско вышло загодя, не дожидаясь, когда вблизи появятся первые московские дозоры. Один полк свернул на южную Пронскую дорогу — заслон на случай нападения прончан; основная рать пошла на север.
Князь Олег — в красном плаще, в шлеме с перьями — ехал среди воевод торжественный, величавый. Сидел на белом скакуне молодцевато. Весь вид его говорил: он уверен в победе.
В короткий срок ему удалось собрать большое войско. Никогда ещё под его рукой не было столь внушительной рати. В боевых качествах рязанских воинов не сомневался. Как бы ни был грозен противник, рязанцы устоят и победят, ибо, ко всему прочему, они на своей земле, они дома, а дома, как известно, и стены в помощь. На берегу Павловки, в двух верстах от города, Олег Иванович остановился, наблюдая переправу. Лед на реке был покрыт мягким снегом, и кони порой оскользались и падали, пугая и приводя в дрожь молодых, ещё не бывших в боях лошадей. Многие ратные спешивались, вели коней под уздцы с осторожностью. Несомненно, конные дружинники князя и бояр представляли собой грозную силу: хорошо вооружены, славились храбростью и удальством, как и их знаменитые предки времен Евпатия Коловрата, в былинах называемые 'рязанским узорочьем'. Но когда перед глазами князя проехали конники, державшие в руках наперевес длинные шесты с привязанными к ним волосяными, из конских хвостов, арканами, он заметно заскучал. Приозаботился. От его внешней торжественности не осталось и следа. Столь же озабоченно смотрел он и на пешее ополчение, особенно на новичков — их называли небывальцами. Одетые в стеганые тягиляи с короткими рукавами и армяки, обутые в лапти и вооруженные рогатинами да окованными дубинами (ослопами), они шли друг за другом неловко, толкались, шутливо подставляли подножки, весело хохотали. Какие из них ратники? Не искушены…
Потянулся длинный обоз — с рыбой в санях, свежеиспеченным хлебом, пшеном в кулях, овсом для коней, сложенными шатрами и палатками в санях. Свежий ветерок пошумливал в кустах ивняка, в прибрежных камышах. Низко летали галки и оручие вороны, и там, где движение стопорилось, птицы тут же скучивались над местами скопления, как над местом побоища.
Под вечер конники въехали в село Скорнищево, разместили лошадей в княжих конюшнях и на подворьях крестьян. Пешцы расположились в поле, устроив из хвороста и соломы шалаши и повсюду разведя костры.
На другой день, узнав, что московиты ещё далеко, рязанцы, скуки ради, там и сям устраивали кулачные бои. Некоторые конники Софония Алтыкулачевича азартно гонялись на лошадях друг за другом с арканами, опробуя их и заодно согреваясь. Ретивость и легкомыслие обошлись дорого: на шее одного из ратников, не успевшего вовремя осадить коня, слишком туго затянулась петля, и в Переяславль был отправлен на санях под рогожей первый столь нелепо погибший…
Московиты появились к полудню. По сигналам труб и рожков деловито развернулись, упорядоченно заняли позиции. С добродушным любопытством посматривали на рязанцев, как и рязанцы на них. Олег Иванович с воеводами наблюдал с пригорка. Не без зависти отметил наличие у неприятеля большого, закованного в латы, конного отряда, который встал во вторую, после отряда лучников, позицию, в виде четырехугольника. Этих воинов ни стрелой, ни конским, грудь в грудь, наскоком не взять. Не позволят они растащить себя поодиночке по полю… Заметно было в войсках неприятеля дорогостоящее облачение иных воинов — например, колонтарь, пластинчатый подол которого доходил до колен. По одним только доспехам нетрудно определить, сколь богаты Московская земля и её бояре. Чуть ли не со стыдом подумал князь Олег о полке Софония, вооруженном, по примеру степняков, арканами.
Посовещавшись с воеводами, счел благоразумным попытаться склонить московитов к перемирию. С этой целью послал на переднюю линию Ковылу Вислого, некогда служившего московскому князю и лично знавшего Боброка. Сложив раструбом ладони, Ковыла крикнул ближним московитам, чтобы они позвали
