Не в такт

Светка выключает свет и впихивает меня в крохотную кладовку. Я спотыкаюсь о какой-то тяжелый предмет, что-то с грохотом падает с полки. Пахнет пылью, старыми вещами и газетами.

— А, не обращай внимание. Тут у нас рухлядь всякая, — спокойно говорит она и берет меня за плечи. — Значит так. Да не бойся ты, я же не парень. Глаза можешь не закрывать, все равно темно. Губы не напрягай и приоткрой чуть-чуть рот.

Она прижимается ко мне губами и настойчиво пытается протолкнуть свой язык сквозь мои стиснутые зубы. От нее неприятно пахнет чесноком. Губы у нее шершавые. Я резко вырываюсь и ударяюсь головой о шкаф.

— Ну и дура! — Светка включает свет. — Так ты никогда не научишься. Все, выходи. Пусть тебя кто- нибудь другой учит.

Я тогда, в восьмом классе, была страшно влюблена в Мишку. Звонила и молчала в трубку, таскалась каждый вечер под его весело горящие окна, чтобы увидеть, как пару раз промелькнет он в окне своей комнаты, в красной с синими полосками олимпийке; стояла в темноте, замерзшая, и представляла, что он там сейчас делает, и ужасно боялась быть замеченной. Красила яркой помадой губы, вульгарно подводила глаза, за что мне здорово попадало от родителей, и даже начала курить, чтобы по-взрослому стоять с ребятами возле школы, шалея от собственной дерзости, и дымить, громко смеяться пошлым шуткам и ждать того момента, когда Мишка начнет меня учить выпускать дым колечками. И Мишка учил: брал у меня изо рта сигарету, охватывал губами чуть испачканный помадой фильтр, глубоко затягивался и говорил: “Смотри!” А сам смотрел на красивую Светку, на ее уже сильно развитую грудь и старался только для нее. Потом, не глядя на меня, возвращал сигарету, и я продолжала курить, еще долго чувствуя привкус его влажных, пахнущих табаком и морозом губ.

Ночью я лежала без сна и отчаянно ненавидела Светку, и мечтала о том, что когда-нибудь он подойдет и поцелует меня. Ничего не скажет, ни слова, просто подойдет и поцелует. А я не умею. Это ведь ужасно стыдно — не уметь целоваться. И я остро и мучительно переживала свой будущий позор.

Мы сидим втроем в небольшом кафе на Первомайской.

Нам по тридцать.

Мы пьем вино, у нас усталые лица, и мы уже давно умеем целоваться.

Мишка, холеный и пузатый, задорно поглядывает на нас со Светкой и нарезает аппетитными кусочками сырные палочки в тесте — фирменное блюдо. У него свое казино и два маленьких сына.

— Нет, правда, я жутко рад вас видеть, — он снова подливает нам вина. — Ну рассказывайте. Как вы? Где вы?

— А мы изменились, Миш? — прищурившись, выпытывает Светка.

— Ни капельки!

— Врешь. Но все равно приятно. Ну, что я?.. У меня все нормально. Шестой год замужем. Дочь Лиза, четыре года. Работаю по специальности, художником-оформителем. Делаю витрины. Вот, собственно, и все.

Изящная, в кожаном пиджачке, ухоженная и томная. Длинные перламутровые ногти, высокие каблуки. Два раза в неделю она обязательно посещает фитнес. Мне долгое время казалось, что фитнес — это что-то связанное с растениями. Фитнес-фотосинтез. Что-то в этом роде. Разговор с личной жизни незаметно перекидывается на школьные годы, на одноклассников, потом снова на личную жизнь.

— Ну а любовник имеется? — смеется Мишка. Он в ударе и хочет развеселить нас.

Кафе все оформлено в двух цветах: оранжевом и синем. Официанты в оранжевых рубашках; юноши — в синих брюках, девушки — в синих юбках. Они безразлично вежливы и неторопливы. Кроме нашего, заняты еще только два столика. За одним — две не то армянки, не то азербайджанки горячо обсуждают, кому завтра выходить “на точку”. Полная все время теребит воротник белого пушистого свитера и тяжело дышит. За другим — компания молодых парней, одинаково подстриженных, громких и наглых. За стойкой веселый темноволосый бармен перекидывает из одной руки в другую бутылку пива и время от времени быстро оглядывает зал. Изо всех сил надрывается музыка.

— А как же без любовника-то? Есть, и, кстати, богатый. Но, впрочем, я не люблю его. А у тебя, Миш? Как насчет этого дела?

— Ну, об этом история умалчивает, — с наигранной скромностью говорит Мишка. — Наська, а ты чего молчишь? Давай, раскалывайся.

Он подзывает официанта и заказывает еще бутылку вина. На экране высоко, почти под потолком висящего телевизора старательно шевелит губами взлохмаченный Киркоров. Звук выключен, и он пританцовывает не в такт гремящей в кафе музыке. Я подумала, что вот так же я и живу — не в такт. Жизнь задумана под одну музыку, а идет совсем под другую. Или вообще без музыки.

Ну что я им расскажу? Что у меня нет мужа. Нет детей. Нет любовника. Я не хожу в фитнес. Не хожу в бары. Люблю свою собаку и рассказываю ей обо всех своих печалях. Пишу рассказы. Не мечтаю заработать много денег и вообще ни о чем не мечтаю. Просто живу. Не в такт бодрой и однообразной музыке города. Медленно и коряво, как дерево под моим окном.

И я пробую рассказать им все это.

Светка смотрит на меня с сочувствием. Мишка с недоумением.

— Да ладно врать-то! Наська! Ты никуда не ходишь?! Ты стала тихой примерной девочкой, ты, которая в четырнадцать лет уже дымила вовсю, а на выпускном нажралась как свинья и валялась под лестницей?! Ни за что не поверю!

А я и сейчас не могу ему сказать, что напилась из-за того, что он весь вечер танцевал только со Светкой. Хотя мне теперь уже совсем не хочется, чтобы он поцеловал меня.

— Нет, Наська, — Мишка сильно захмелел и опасно раскачивается на оранжевом, с синими ножками, стуле, — а ты правда пишешь?.. Слушай, а может, и про меня напишешь, а? У меня, знаешь, сколько всего в жизни было?! Я тебе такое расскажу — офигеешь! Криминала — во! — Он делает движение рукой, будто отсекает ненужный воздух над головой. — Скажи, напишешь, а?

Я смотрю на его красное вспотевшее лицо, на маленькие пьяные глазки с белесыми ресницами, на животик, обтянутый дорогой рубашкой, на большой перстень на мизинце — и киваю.

Он, довольный, снова подливает нам.