Она сидела рядом с ним, в кресле. Наверное, давно уже сидела так, притаившись, жадно следя за выражением лица его.
— Что? — переспросил он, недоумевая. Слова не дошли до его сознания.
— Вам смешно, как это он, мол, таких простых вещей Не знал? Но ведь прошло семь лет! — Глаза старухи заблестели возрастающей обидой. — Если бы Толя был жив, он добился бы своего. Его профессора говорили, что он уже тогда больших успехов достиг. Для Толи вся жизнь была в этой работе. Вам смешно, а я все думаю о том, как тяжело ему было умирать. Ни трудов своих не закончил, ни войны не закончил. Хотя бы про победу знать! А вот теперь и труды его смешными оказались… Лучше не читайте, молодой человек, и… уходите…
— Нет, нет! — сказал Александр, краснея от стыда. — Простите меня, ради бога, Мария Тимофеевна. Вы не так меня поняли. Разве я…
Не слушая его, она поднялась и вышла из комнаты.
Александр слов не находил, как обругать себя. С поспешностью и отчаянием человека, вынужденного отдать свою находку, открыл он последнюю папку. Во что бы то ни стало он должен был узнать конечный результат работы Николаева.
Он вытащил два последних листа. На первом была вычерчена основная характеристика выпрямителя.
Александр изумленно отпрянул от стола. Он снова наклонился, перевернул лист, вернул в прежнее положение — ничего не изменилось. Очертания заштрихованной площади кривой представляли почти правильный четырехугольник. То, что оставалось на всех его чертежах пунктиром, здесь было вычерчено жирной смелой линией. Он не поверил себе и бросился проверять масштаб. Потом, все еще ища какую-то неточность, может быть ошибку, просчитал таблицу, по которой строилась кривая. Все было правильно.
Александр растерянно и как-то робко оглянулся — в комнате никого не было. Он приоткрыл нижний листок. Вот она — осциллограмма выпрямленного тока. Серая, поблекшая от времени фотография — и кривая на ней тянулась легкой зыбью, почти незаметной для непосвященного человека. Словно итоговым росчерком она венчала собою труд Анатолия Николаева.
Невероятно! Впервые Александр увидел воочию то, о чем он так долго мечтал. Да, это казалось невероятным, как если бы ему показали фотографию его сновидения.
Держа лист в вытянутой руке и не сводя с него глаз, он прошел по коридору на кухню.
Мария Тимофеевна стояла у окна спиной к нему.
— Мария Тимофеевна, вы знаете, что это такое? — блаженным хриплым голосом спросил Александр. — Идеальное выпрямление. Взгляните сюда сами. Разве эта линия кажется вам кривой? Мария Тимофеевна, делайте со мною, что хотите, — я не уйду!
Женщина вдруг заплакала.
— Толя тоже прибежал домой с этой карточкой, стал рассказывать, поднял меня на руки, закружил, а потом…
Она опять отвернулась к окну, точно испугалась воспоминаний.
Теперь нельзя было пропустить ни одной строчки. Александр видел: шаг за шагом подходил Анатолий Николаев к его схеме — схеме Александра. Нетерпеливо следил Александр за его неловкостями и неудачами, забывая о том, что у него их было в свое время еще больше. Ему становилось страшно, как в детской игре в прятки. С каждым опытом круг поисков Николаева неумолимо сужался. Все так, все так! Наступил день, когда Николаев создал схему Александра Савицкого. Тут был предел. Он пришел к этому выводу так же, как и Александр. Да, тут предел тому, что можно достигнуть принятым методом. И тогда он записал:
«Не годится. Возвращаюсь к варианту „Б“».
Тут был предел, и вместе с тем не было тут предела.
Александр пошарил пальцами по дну надорванной пачки папирос, вытащил, смял папиросу, — пальцы у него, наверное, дрожали, — отбросил ее, отыскал в переполненной окурками пепельнице другую — недокуренную. Недоброе, злое предчувствие толкало сложить бумаги, встать, уйти, не читать дальше. Вернуться сюда через неделю, через месяц после защиты, — чем позже, тем лучше.
Два человека точно следили за ним. Один — хмуро, настороженно, с фотографии на стене, другая Галина Сергеевна, с карточки, оставшейся от тех времен, когда она звалась еще Галей. Почти въявь он ощутил сейчас возле себя их обоих, больше того — они упрямо смотрели ему в глаза и видели там то, в чем он сам боялся признаться.
Александр сморщился, точно от боли.
— Я не уйду, — сказал он и сам услышал свой голос.
Новый материал читался медленно. Трудным, извилистым путем пробивалась мысль Анатолия Николаева. Зачастую Александр останавливался и подолгу отыскивал среди торопливых заметок ход неожиданного вывода. Читал с ревнивой придирчивостью, до хруста сжимая под столом переплетенные пальцы, все ждал, все надеялся вот-вот найти ошибку. Робкая лабораторная схема варианта «Б» день ото дня становилась полнее, обрастала «мясом». С ней происходило то же, что происходит с каждым новым прибором. Сначала она усложнялась, приобретая новые вспомогательные узлы. Надежность и простота появлялись позже. Так бывает с выстроенным зданием, — освобождаясь от громоздкой неразберихи лесов, оно постепенно открывается в стройном замысле архитектора.
Наступил день, когда Анатолий Николаев торжествующе записал: «Вариант „Б“ сравнялся по мощности с вариантом „А“, но это только ступенька». И, как на гонках, вариант «Б» стал обходить вариант «А». И, как на гонках, Николаев, уже далеко уйдя вперед, перестал оглядываться, а Александр все считал и считал, как увеличивается между ними расстояние. Разница между мощностями стала две десятых, три десятых… Вот Николаев заменил конденсатор, и Александр, не глядя на кривую, знал, что выиграна еще десятая. В два раза, в два раза окончательный результат варианта «Б» превзошел вариант «А»!
Он положил их перед собою рядом. Какой красивой и простой казалась схема Николаева по сравнению с его схемой…
Дважды неслышно входила в комнату Мария Тимофеевна, — он, не оборачиваясь на ее шаги, притихший, ушедший в свои мысли, все сидел у стола.
Ему представился заводский склад таким, каким он видел его последний раз. Рабочие сколачивали огромные ящики, набивали их пахучей мягкой стружкой и осторожно опускали внутрь неуклюжие хрупкие выпрямители. И вот он входит, неся в руках легкую, сверкающую лаком коробку. Ему даже нем нож ко смешно: на свежем лаке, темном и глубоком, как весенняя вода, он видит свое лицо, то нарочито строгое, деловитое, то расплывающееся в улыбке, которую нет никаких сил удержать. Он открывает крышку. И тотчас смолкает стук молотков, и все бросают работу и окружают его… Молчание. Сколько оно тянется, это молчание, — минуту, три, десять? И он сам молчит, до глубины души опять взволнованный красотой прибора, который держит в руках.
Так он мечтал и улыбался своим мечтам, а воображение уже рисовало ему далекий уральский завод, и вот мастер, повернув послушную рукоять выпрямителя, одобрительно говорит: «Ай да молодцы ленинградцы! С головой народ!..» Народ? Он смотрел и видел перед собой на стене уже знакомое ему, до последней черточки уже изученное им мальчишеское лицо, которое точно отвечало ему попрежнему настороженным, выжидающим взглядом. Народ? Что-то такое поднималось в нем, может быть мысль, еще не успевшая созреть до конца, но такая хорошая, такая счастливая, что у него учащенно забилось сердце. Но тотчас он снова помрачнел и вдруг вздрогнул и с тревогой огляделся вокруг себя.
Часы показывали полночь. Кто-то зажег лампу на столе, а он и не заметил, что уже ночь и светит лампа. Мария Тимофеевна спала на диванчике, прикрыв плечи платком. С краю обеденного стола стоял ужин, накрытый на двоих. Мария Тимофеевна заснула, ожидая, когда он кончит свои раздумья, не смея потревожить его, как это, наверное, бывало с ней не раз при жизни сына.
Александр потушил лампу. Он плотно, без стука, притворил за собой входную дверь, спустился на улицу. Начинались июньские ночи, и он, перейдя Литейный мост, сразу свернул на набережную. По сравнению с пустынными светлыми улицами здесь было людно. Влюбленные, опираясь на гранитный парапет, глядели на белесую Неву. Все было знакомое: говорливые компании десятиклассников, рыболовы на набережной и эта ясная, негаснущая заря в полнеба.
