Александр присел на каменную скамью. На другом ее конце сидели двое: юноша, наклонясь, пальцем водил по выщербленной временем плите, что-то с увлечением объясняя своей подруге. Александр с грустью взрослого человека смотрел сбоку на его тонкую загорелую шею в белом воротничке и думал о том, что семь лет назад, может быть вот на этой же скамейке, сидел Анатолий Николаев и рассказывал Галине о своей удаче. Странно, что, думая о Николаеве, он не испытывал больше ни ревности, ни горечи, он только понимал, что случилось что-то бесповоротное, отчего все его сознание перехватывало, как перехватывает дыхание от сильного удара в грудь…
С упорством отчаяния он продолжал ходить к Марии Тимофеевне. Заставил себя пересчитать наново все расчетные таблицы варианта «Б», проверил все коэфициенты. С полудня уезжал в лабораторию и испытывал схему Николаева. Так прошла неделя. Он осунулся, похудел, избегал встреч, расспросов на работе, дома и даже с Наташей не разговаривал.
Сняв последнюю осциллограмму и сличив ее с кривой Николаева, он убедился в их полной тождественности.
Возможно, если бы, проверяя вариант «Б», он нашел какую-нибудь ошибку, ему стало бы легче. Но прибор не нуждался в его помощи, он работал безупречно при самых тяжелых режимах, которые он придумывал еще и еще раз.
Постепенно мудрая простота варианта «Б» стала казаться Александру настолько логически неизбежной, что представлялось непонятным, как он мог в свое время пройти мимо, не заметить его? При воспоминании о том, что ему придется защищать свой вариант «А», он испытывал почти физическое чувство отвращения.
Настал день, когда он захлопнул последнюю папку. Рукопись покойного Николаева обрывалась на полуслове, но по сути дела работа была закончена. Оставалось сделать выводы и литературно обработать ее.
Аккуратно перевязав и сложив бумаги в прежнем порядке, Александр достал чемодан, откинул крышку и задумался.
— Мария Тимофеевна, — сказал он, не поворачивая головы, — разрешите я возьму с собою одну папку, последнюю, вот эту. Я верну ее вам через неделю.
— Бери, пожалуйста, все, что тебе надо. — Она так привыкла к нему за неделю, что звала его просто Сашей.
Александр искоса взглянул на нее.
— Я беру ее для того, чтобы подготовить Толину работу к печати, — сказал он, с трудом выговаривая каждое слово.
— А как же твоя диссертация?
Александр пожал плечами. Ни разу в жизни не было ему так тяжело, как в этот день, когда он закрывал за собою дверь в квартиру Николаевых.
В институте уже получили отзывы оппонентов. Александр без интереса прочел, как они оба в одинаково сухих, запутанных и длинных фразах передавали содержание диссертации, свои замечания и общую оценку: «достоин присвоения степени».
Третий отзыв, от Дмитрия Сергеевича, он получил за два дня до защиты. Не отдавая себе ясного отчета в своих действиях, он ждал и всячески оттягивал время до получения этого последнего отзыва. Может быть, Дмитрий Сергеевич сочтет его работу недостаточной? И хотя он знал, что надежда на это была напрасной, но все-таки она давала ему право ждать, ни принимая никакого решения.
Дмитрий Сергеевич сурово распекал Александра за недостатки схемы, но даже сквозь его упреки просвечивала лукавая радость учителя, уверенного в способностях своего ученика.
Читая его отзыв, Александр думал: «Дорогой мой, как обманул я вас! Сколько времени зря погубил! Ведь вы — старый, больной человек!»
Он решил немедленно повидаться со своим руководителем, профессором Можановым.
Можанов читал курсы одновременно в нескольких институтах, состоял членом множества комитетов, комиссий, обществ, всегда спешил, вел разговоры на ходу, не снимая шляпы, и поймать его было нелегко.
Александр около часа сидел в его институтском кабинете, рассматривая какой-то журнал. Рассматривал и не замечал, что не видит написанного.
Можанов вошел с шумом, кинул пальто на спинку кресла и, отдуваясь, стал искать по карманам платок.
— Ох, что это с вами, Александр Ильич? — спросил он, здороваясь. — Крепко разобрало вас проклятое ожидание. Я тоже волновался перед своей защитой, но вы, кажется, слишком. Впрочем, тут виною отвратная манера нашего брата. Принесут что-нибудь на отзыв, срок — две-три недели. Зачем, спрашивается, три недели? А? Все равно не больше одного вечера потратит, так нет — надо показать, что ты человек занятый… Пожалуй, и я ведь так…
Александр терпеливо слушал, — он знал, что Можанову надо дать выговориться. Когда тот, отдуваясь, наконец опустился в кресло, Александр рассказал о работе Николаева. Как только он показал Можанову новую схему, он сразу позабыл о цели своего прихода. Можанов, захваченный его волнением, прищелкивал языком, охал, вырывал из рук карандаш, и они, перебивая друг друга, искали и находили все новые подтверждения преимуществ варианта «Б». Вдруг Можанов замолчал и как-то странно перевел взгляд с исчирканного листа бумаги на Александра. Только теперь он начал понимать, что произошло.
— Вот так фокус-покус, — растерянно пробормотал он. Потом свирепо раздернул галстук, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки и, пыхтя, отвалился на спинку кресла, всем своим видом давая понять, что ничего другого от такого человека, как Савицкий, и нельзя было ожидать. Александр с усмешкой наблюдал его смятение. Ему доставляло едва ли не удовольствие хоть на короткий срок взвалить всю тяжесть положения на чужие плечи.
— Какой чорт вас дернул перед самой защитой заниматься этой археологией? — с крайним раздражением спросил Можанов. — Послушайте, вот что, — продолжал он решительно, — ни я, ни вы ничего не знаете. Все останется попрежнему. Защищайте как ни в чем не бывало. А потом обработаем рукопись этого Николаева и напечатаем за его подписью в трудах института. Как раз с нашими издательскими порядками пройдет три-четыре месяца.
— Я думал об этом, но не могу защищать то, что никуда не годится.
— Чепуха! Диссертация вовсе не обязана быть откровением! Она должна показать способности аспиранта к самостоятельной научной работе!
Он схватил Александра под руку и, волоча за собою — взад и вперед по кабинету, доказывал нелепость его сомнений. Доводы так и сыпались на Александра. Вскоре он и вовсе перестал понимать их, прислушиваясь к невнятной тоске, поднимавшейся в нем.
Внезапно Можанов взглянул на часы и, считая, что вопрос решен, заторопился, накинул пальто, потряс Александра за руку, буркнул что-то ободряющее на прощанье и умчался.
Вечером того же дня Можанов вспомнил странный случай с аспирантом Савицким. Почему-то насупившись так, что даже окружающие это заметили, он вновь, про себя стал проверять свои доводы. Он попробовал поставить себя на место Савицкого и с чувством глубокого смущения ощутил ту силу соблазна, которую пришлось бы ему преодолеть, чтобы не воспользоваться трудами Николаева. «Где-нибудь за границей такой Савицкий был бы счастлив, получив возможность безнаказанно украсть чужое изобретение, а у нас мучается», — подумал он, и сразу отлегло от сердца.
Александру разговор с профессором не принес никакой ясности. Он взвесил все беспристрастно, как мог, с присущей ему добросовестностью. Нет, нечего было и думать об этом. Защищать диссертацию, а потом напечатать работу Николаева? Он знал, что это такое: уловка, сделка с совестью, и скверная сделка, лишь прикрывающая желание заработать ученую степень.
Он зашел к себе в лабораторию. С ним здоровались, участливо расспрашивали, приободряли. По лицам товарищей он заметил, что они искренне встревожены его угрюмым видом. Тогда он взял себя в руки и даже принял участие в чтении ходившего по рукам шуточного наставления для аспирантов.
Михаил Брагин, его товарищ по курсу, весельчак и шутник, изрекал:
— «Не пиши длинно: диссертация не „Война и мир“, а ты не Лев Толстой».
«Проверяй качество диссертации на своих домашних и коллегах. Нормальная диссертация должна
