– Хоть бы вы плитку купили. С баллонами. Как у нас с папой, – вздохнула Галина Алексеевна. – Тяжело, поди, на печи-то готовить.
Любочка промолчала.
– Да ты не обижайся на мать, я ж тебе добра желаю. Для того ли я тебя растила, чтобы в эту вот дыру отдать?
– Ладно, мам, давай спать. Устала ты с дороги, да и я что-то… – оборвала Любочка и пошла стелить постели.
Она уступила Галине Алексеевне опустевшее супружеское ложе, а себе постелила на печи. Долго не спалось. Здесь, под закопченным потолком, было неуютно и знойно, старые лоскутные одеяла, беспорядочной кучей набросанные на печь, топорщились под простыней, словно лесные коренья, впиваясь в натруженную Любочкину спину, печной жар прожигал до самых костей. Первый раз в жизни Любочка легла спать на печке, но даже простого любопытства не чувствовала – только одно унижение. Она зло ворочалась, тщетно пристраивалась поудобнее. Не хватало воздуха, а теплые волны жара потихонечку баюкали ее, уносили с высокого этого берега в глубины сна, и она не заметила, как ее сморило, потому что и во сне казалось Любочке, будто она не может уснуть, а все ютится на уродливой печи, разросшейся уже на весь дом, и никак не отыщет края, чтобы свесить ноги и спрыгнуть на пол.
Галина Алексеевна с дороги уснула сразу, но и ее сон в ту ночь не был спокоен – из далекого могильного далека грозила кривым артритным пальцем зловредная слюдянкинская ведьма, не пуская их с дочерью на мраморную лестницу.
Бедная, бедная Любочка! Ну что бы ей не родиться в начале восьмидесятых? С такими блестящими внешними данными она бы к двадцати годам стала украшением эпохи дорогих содержанок, джакузи и евроремонта. Она бы почивала на шелке, отдыхала на Канарах, и ей никогда не пришлось бы думать о таких приземленных вещах, как кооператив в Иркутске. В ее прекрасной голове были бы достойные ее красоты мысли – о глянце, фитнесе, пилинге и шопинге, а на орбите ее прекрасных ног всегда вращались бы три-четыре спутника типа «мужчина-кошелек».
Увы, Любочка, как все выдающиеся люди, сильно опередила свое время, и, чтобы добиться хоть маленького успеха, ей предстояло еще доказать свою состоятельность.
Утром, едва позавтракав, полетела Галина Алексеевна в Иркутск, в театральное училище, а когда вернулась под вечер – сияющая, полная молодой энергии, – план по спасению Любочки был уже разработан, многажды выверен и в печать подписан.
– Ну вот что я тебе скажу, – объявила Галина Алексеевна. – Собирайся домой!
– Как домой?! А Илюшенька, садик? А почта? Мам, у меня же работа здесь!
– Работа! – Галина Алексеевна усмехнулась. – Тоже мне работа – бандерольки сортировать! Уволишься, время есть. За сколько там заявление нужно? За две недели? Как раз к концу отпуска успеешь.
– У меня в июне отпуск. И Гербер обещал приехать, сегодня письмо получила, хочешь, почитать дам? Он там…
– Да моего же отпуска! – рассердилась Галина Алексеевна. – Гербер-Гербер-Гербер! Только и слышно! Сама о себе не подумаешь, никто за тебя не подумает, разве что мать только! От тебя толку дождешься разве? Вот, послушай. Про театральное училище я узнала все, там заявление до первого июня принимают. Так что в поликлинику сходи завтра, справку возьми по форме… Господи, да как там ее?! – Галина Алексеевна сорвалась с места и помчалась обшаривать сумку. Откопала клочок бумаги, сощурилась, разбирая собственные торопливые каракули. – Ах, вот. По форме ф-86. Запомнила? Запиши.
Любочка покорно поплелась за ручкой.
– Сфотографироваться еще надо. У вас есть где сфотографироваться?
– Это надо в Шелехов.
– Как ты тут живешь?! Это же уму непостижимо! Ладно. С утра в поликлинику, потом в Шелехов. Аттестат папа вышлет, я ему с утра телеграмму дам. А теперь послушай. Мне добрые люди вот что сказали. Слишком тебе уже лет много. Да замужем, да с ребенком… Не любят там таких. Бесперспективные, говорят. Так ты про мужа и про ребенка, пока сами не спросят, чтобы ни полслова, поняла? А то зарубят на первом же экзамене. Оденешься помоднее, причешешься. И чтобы кольцо сняла.
Все, буквально все предусмотрела Галина Алексеевна. Под ее чутким руководством было составлено пространное письмо для зятя. Писала его как бы сама Любочка, но Галина Алексеевна, от греха подальше, за плечом стояла и нужные слова подсказывала. Выходило из письма, что отъезд Любочки в Выезжий Лог кругом для Гербера выгоден – и жене молодой полегче да повеселее, и под материным глазом будет, а то дело молодое, мало ли что, и денег высылать не надо – копи себе на квартиру, чем меньше потратишь, тем скорее накопишь. Вот только про поступление ни слова в письме не было.
Всего через три недели дом в Шаманке стоял запертый – ослепший и онемевший. Закрыты и крест- накрест заколочены были деревянные ставни, остыла печь, не скрипели половицы, и не бряцали ведра – только радиоприемник, впопыхах забытый на кухонном столе, еще некоторое время тихонько лопотал о чем-то, да и тот вскоре затих, потому что в нем сели батарейки.
Глава 13
В зале стоял неровный гул, словно многотысячная стая мух слетелась на гигантскую банку с вареньем. В «кармане» за сценой старшекурсники поправлялись пивом после минувшей ночи. Это была их вотчина, и в «карман» никто не смел больше соваться. Выпускникам суетня в зале была мало интересна, однако подглядеть за происходящим бывало забавно. Делали ставки, чего до обеда больше начитают, «Памятников» или «Писем Татьяны к Онегину», фыркали презрительно, хотя сами с той же «школьной программой» и поступали, потихонечку пробирались в конец «кармана», а оттуда – за пыльные задники, прислушивались, по лицам мастеров пытались прочесть вердикт. Первый тур был в самом разгаре.
Курс набирал сам Борис Семенцов. Выпускник Щепкинского училища, когда-то он успешно дебютировал в столице, но через несколько лет вернулся на родину, в драматический театр, да там и прослужил до шестидесяти лет. А потом пошел преподавать. Когда московские приятели спрашивали его, почему уехал, он отвечал: «Кем бы я был в Москве? А здесь всю жизнь играл что хотел. Артист без роли, что баба без ребенка». Друг его и ассистент, Аркадий Яхонтов, тоже почти всю свою актерскую жизнь провел в драмтеатре, но, увы, не по своей воле. По молодости пытался он наниматься в Москву, в Ленинград или хоть в Ярославль, но все не находилось подходящего места. Шестой десяток разменял, а так и не смог выбраться за рамки амплуа героя-любовника.
Яхонтов и Семенцов дружили больше пятнадцати лет, и коллеги не переставали удивляться этому странному тандему. Злые языки болтали всякое, и все в молоко. Секрет был куда как прост. Однажды на гастролях Яхонтов отбил подвыпившего Семенцова от двоих молодых грабителей. Яхонтов был тогда в самом соку, и справиться с зарвавшимися сопляками не составляло для него труда. Пиджак только разорвал, зато приобрел друга на многие годы. Все прекрасно понимал Семенцов – и про пустоватость, и про невеликие таланты Яхонтова, однако всегда поддерживал, помогал чем мог; вот и мастерскую предложил вести в паре.
Любочку оба заметили еще во дворе.
– Хороша девочка! Героиня, истинная героиня, – шепнул Яхонтов, открывая входные двери.
На нее обитатели «кармана» поспорили отдельно. Кто-то утверждал: слишком красива, чтобы быть еще и талантливой, а кто-то возражал: нет, талантлива, обязательно талантлива, потому что вон какая серьезная – телефончик не дала! Самые скептики усмехались: «Вот увидите, «письмо» читать будет!», и на это была сделана еще одна ставка.
Больше всего Любочка боялась прозаического отрывка. И стихи-то с басней вызубрила она еле-еле. Но ничего, студенты, с которыми познакомилась накануне, наперебой утверждали, что главное – уверенно держаться. Она, привыкшая следовать советам старших, так именно и держалась. Оттого в зал вошла, точно строгая директриса в класс, полный круглых двоечников.
Любочка читала «Пророка».
Она начала:
– Духовной жаждою томим
В пустыне мрачной я влачился… –
