чудеса с тобою не приключались, уныние всегда побеждает и продлевает безысходную обыденность жизни до самого конца.
– Да-а…
– Чего?
– Так. Ничего.
Нам не хотелось расставаться, и мы дошли до Патриарших, а потом, переулками, до Маяковки, самое удобное метро и ему и мне. На площади гремела музыка, и реяли какие-то флаги.
– Ни фига себе сколько “несогласных”! – удивился я.
– Это акция “наших”, – криво усмехнулся Виталик. – Приурочили.
На большой сцене танцевали девчонки в шортах, а молодой парень орал в микрофон.
– Вперед, Россия! Давай, давай! – разносилось над площадью.
Казалось, что и сам Маяковский сжимает кулак в кармане и набирается сил, чтобы что-то закричать и куда-то позвать.
“Куда вперед?! Что давай? – хотелось спросить. – После двадцатого года России уже нет на картах. И ваши организаторы это знают”.
– Когда мы едины, мы непобедимы! – не унимался парень на сцене, и толпы подростков подхватывали этот крик.
– Ура-а! – подпрыгнули и заорали два подростка с проколотыми носами, а потом продолжили общение, серьезное, как у всех подростков.
– Она губу проколола! – сказал один другому. – Ну-у штанга с колечком и цепочка…
– Инновации! Прорыв! Ура! – заорали они вместе со всеми. – А теперь, когда ест или напрягается – у нее струйка брызгает из губы! Прикинь!
Многие из них курили, важно жевали жвачки, медленно и грозно полоскали рот кока-колой. По возрасту они уже могли быть нашими детьми. Было неловко за эту молодежь. За этот патриотический онанизм. И вдруг среди новых девчонок, выскочивших на сцену, я узнал Машу. Показалось, наверное? Нет, точно она. То самое хищное личико. Надо же, какой неожиданный скачок!
– Какая профанация! – зло сказал я Виталику и показал в сторону Тверской. – Представляю, с каким удовольствием лыбятся олигархи, которые сейчас там проезжают. Во вражеских лимузинах.
– Ладно! – Виталик отвернулся от сцены. – Слова-то хорошие, призывают молодежь к добрым делам. Надо делать добро, только это имеет смысл.
– Какое добро, Виталик?! Ты посмотри на них – это же карьеристы, хуже комсомольцев! Просто реальные пацаны!
– Не злись на них, надо самому стараться быть хорошим. Не делать зла.
Я пожал плечами и посмотрел в небо, там было высоко, спокойно и пресно. Виталик уверовал, ну и бог с ним, не буду спорить.
Вдруг что-то вспыхнуло и загремело.
– Свобода! Свобода! – услышал я крик и увидел парней с фальш-файерами у ограды.
Несколько милиционеров бросились на них и повалили, а затем бодро подняли и потащили к автобусам. Вдруг третий, не замеченный ими парень взметнул вверх листовки, вспоровшие воздух шумом взлетевшей стаи.
– Россия, вперед! – орали со сцены. – Победа будет за нами!
– Свободу! Фашизм не пройдет! – загнанно кричал парень в черном.
А мы стояли и вращали головами.
– Пошли! – дернул меня Виталик. – Что мы тут болтаемся, как лилии в баклуше?
Возле колонн и у входа в метро с заговорщическим видом стояли угрюмые, хилые подростки в черном. На них строго поглядывали омоновцы в кокетливых беретиках, наши ровесники, наверное. Тревожно и значимо вырывались голоса из хриплых раций.
– А что хорошего в Лимонове? – Виталик тоже глянул на них краем глаза. – Вот, провоцирует подростков, а им менты судьбы ломают.
– Да это лучшее, что было в их судьбах! Они эту борьбу будут вспоминать всю оставшуюся унылую жизнь.
– Понимаешь, этот Лимонов борется со старостью и со своей смертью, а дети реально идут на смерть. Нельзя так, грех это.
– Грех детей бить в подъездах, Виталь! И тарифы жэкэха повышать! И…
– Не надо. Россия сама все расставит. Ее спасает только чудо, я верю в это и за это молюсь.
– Понял. Пошли. А то сейчас и нас отоварят и в Интернете покажут.
– В России за одну ночь может все поменяться.
Мы вошли в вестибюль и стали спускаться по лестнице.
– Айболит! Айболит на приеме! – вдруг рвануло сразу из нескольких раций, и тревога пробежала в воздухе. – Принимайте доктора!
Все затрещало, закипело в жесткой и гулкой гранитно-кафельной пустоте. От вспышек запрыгали стены, тени милиционеров то укорачивались, то удлинялись до потолка, скакали по турникетам.
– Лимонов! – вдруг отшатнулся Виталик.
И я увидел, как на эскалаторе вырастает пожилой мужчина. Я и не знал, что он такой пожилой, невысокий и щуплый. И одет, как поколение моего отца, а ведь в Париже жил. Все-таки существует мода поколений. У них такая – кепка “чеченка”, куртка или пальто и черная сумка через плечо. Едва он ступил, как его окружили и стиснули со всех сторон. Сжали так энергично и быстро, что кепка подпрыгнула и слетела с седой головы. Ее быстро подхватили и криво нахлобучили. Он закричал что-то срывающимся, задыхающимся голосом школьного учителя литературы. Его стиснули еще сильнее. Локти притиснулись к груди, кисти заломились, голова неестественно склонилась набок, и перекосились очки, за которыми безумно и храбро блестели глаза. Он был похож на мальчика, больного полиомиелитом, которого дядьки тащили в “скорую”.
– Мужики! Что же вы делаете?! – вдруг во всю свою глотку гаркнул Виталик. – Освободите писателя! Ведь он же правду говорит! Он! Он за народ наш страдает! Вам что, больше делать…
Меня крепко шибанули в плечо. Я отлетел, ударив кого-то затылком, поскользнулся на ступенях и скатился вниз. Толпа ломанулась наверх, комкая и топча мой рюкзак. Шумело и сверкало уже на выходе из вестибюля. Я увидел валяющийся мольберт и белейшие листы ватмана. Виталик сидел возле театрального киоска и держался за лицо.
– Ах, суки менты! – понял я. – Исподтишка ударили!
– Да причем тут менты! – сказал он сквозь ладони. – Журналистка объективом долбанула!
Всякий крепкий удар встряхивает мозги, переключает их в другом направлении. И я видел растерянного и беззлобного человека, лишь весело недоумевающего, типа, во я дал, ну и дела!
– Пойдем, пойдем, Виталь!
– Как же мне стыдно за свой крик! – Он кривился на эскалаторе и тер пунцовую скулу. – Но они так смотрели с мучением, и Лимонов этот, а потом старый уставший мент, что его тащил.
– Виталь! Слава богу, не забрали. Там еще кто-то начал выступать и махаться!
– Как же мне стыдно… Синяк, наверное, будет?
– Ты молодец! Какой же ты молодец… На, приложи пять рублей.
– Спасибо! – он приложил к скуле пятак, смотрел униженно, потерянно. – Как же я рисовать буду с фингалом?
– Очки наденешь темные.
– В очках нюансов не видно, – в горестном рассеянии соображал он, как ему быть.
– Виталь, поехали к нам! Юльдос тебя давно не видела. Она к тебе неравнодушна. Борща поедим. Переночуешь у нас.
– Спасибо, Вась. Мне надо побыть одному. Не обижайся.
Мы постояли в центре станции. Мимо нас шли обычные люди, в основном молодые и жизнерадостные, они спешили на свидания, в кафе и театры, что-то обсуждали и тараторили по телефонам. Группа таджиков жалась к колонне и ждала работодателя. Даже странно, как это все рядом и мгновенно происходит. Меня мучило, томило возбуждение и неудовлетворение нелепостью, обыденностью и какой-то незавершенностью
