Мальчики под шаром
повесть
Впереди меня пара – девушка и парень. Я медленно еду за ними на велике и любуюсь девушкой. Зная, что никто на меня не смотрит, я вглядываюсь в нее пристально, точно желая украсть ее прелесть и спрятать в своем эротическом сейфе. Просторное платье словно бы стоит на месте, а под ним упруго и умилительно двигается маленькое энергичное тело.
Я смеюсь про себя, набираю скорость и нежно хлопаю ее по упругой половинке. Она вскрикивает. А парень, удивительно быстро сообразив, гонится за мной. Мне мешают плинтусы, которые я везу с Лосиноостровского строительного рынка, велосипед виляет, и я вместе с гремящими планками валюсь на асфальт. Парень хочет сделать что-то резкое, но, даже разгоряченный бегом, он успевает оценить мои крупные волосатые кулаки.
– Прости, прости, блин! – Я со смехом отстраняюсь ладонью. – Девушка, вы тоже простите меня, а? Я больше так не буду…
Девушка отворачивается. Я вижу, что ей смешно.
– Пошли отсюда. – Она тянет своего парня за руку.
– Козел! – говорит парень и с бравым испугом шлепает кулаком по своей ладони.
Я поднимаюсь и, снова обгоняя их, кричу: “Ну очень красивая задница!”
Сворачиваю к этой странной, всегда заброшенной стороне дома, той, что без детской площадки, вычисляю окна Гены с Виталиком и ору:
– Виталик! Ге-ен! Виталик!.. Давайте забухаем!
На самом деле я не хотел пить. Но такое настроение, и надо было закричать что-то смешное, может быть, отзовутся. Или это “алкоголическая” сторона дома виновата?
– Эй, мудаки! – быстро крикнул я.
Наверное, я подражал поведению какого-нибудь кинематографического героя. Это было утро буднего дня. Но я не работаю. Я работал в этой жизни только полтора года на Аппаратном заводе, когда мне было семнадцать лет. С тех пор я только подрабатываю.
Настроение у меня тревожное, растерянное, мне плохо и потому даже весело.
– Эй, мудаки! – весело и бесстрашно заорал я.
Они не обидятся, потому что мы все мудаки недоделанные – я, Виталик, Гена, все, кого я знаю. А знаю почему-то одних мудаков. У меня нет успешных знакомых. Мне сорок лет, но в это никто не верит, все смеются недоверчиво или завистливо. Я молод, я не взрослею, как не взрослеют те, кто ничего серьезного не делает, кто не страдает и кладет на все.
Как сейчас вижу себя, орущего под стенами старой советской многоэтажки. Чувствую всю истерическую фальшь своего веселья. Я веселился тогда, потому что все еще верил в себя, в свою судьбу, в то, что сделаю что-то хорошее. Верил, что изменится что-то. Но ничего не изменилось, даже страшно, ведь это и есть реальная жизнь, когда ничего не меняется до самой смерти. А главное, что уже и не хочется. Зачем?
Я смотрю на черно-белое фото Виталика на кубинском пляже. Видимо, недавно прошел шторм, пляж завален водорослями, и люди выложили из них диваны. Ему лет двенадцать, за его спиной по серебряной кромке океана бегут две неказистые кубинки. Виталик пытается удержать на голове мяч, а кажется, что он чувствует на голове всю свою будущую жизнь – лицо грустное, и руки вскинуты с недоумением. И с трудом верится, что пляж залит ярчайшим солнцем. Украдкой поводя глазами, я пытаюсь соотнести этого стройного, сосредоточенного мальчика с тем, что из него стало, – съехавшая набок половина лица, сутулая, разваливающаяся фигура с длинными руками, шаркающие, загребающие ноги, причем всегда кажется, что одна из них короче. Есть девочка на шаре, а это мальчик под шаром. Детские фотографии нашего поколения черно-белые, со всеми оттенками серого, или ржаво-желтые, размытые, будто их опалило атомной вспышкой, с полосами, “светлячками” и “призраками”. Мы на них застенчивые, будто бы прищурившиеся на ярком солнце, или слишком бравые, надувшиеся. Вообще вид у нас жалкий и несколько потусторонний, такой, что кажется, если на эти фото посмотрят ясновидящие – они покачают головой и скажут: знаете, все эти люди давно уже умерли.
Виталик и Гена вместе снимают квартиру, они творческие люди. Мы все живем на улице Начальной, и это смешно, потому что мы в глубоком конце, уже становится ясно, что все, финиш. Нам бы жить в Последнем переулке, есть такой в Москве, или на Безысходной горке. За окнами наших домов от Лосиноостровской до станции Лось бесконечно шумят электрички, ночью пролетают быстрые, яркие кинокадры дальних поездов.
С Юльдосом я познакомился в “Олл райте”, где подрабатывал три года, пока меня не уволили, что легко было сделать: я тогда жил без регистрации и работал без трудовой книжки, хуже гастарбайтера, короче. А Юльдос гордо и неприступно раскатывала на роликах от кассира к кассиру и, казалось, никто ее не догонит. А я изображал, будто гонюсь за ней на лыжах. Вся наша смена хохотала, а она не видела, какой я клоун. Когда я первый раз поехал провожать Юльдоса домой, то с мистическим удивлением понял, что мы едем к Виталику-Гене, у которых я иногда ночевал, если не успевал на электричку – окна ее квартиры сквозь деревья смотрели на их “съемные” окна. А она родилась в этом районе и, наверное, проживет жизнь. В 751 -ю обычную московскую школу, в которой Юльдос училась, приезжала леди Диана, привозила инвалидные коляски в Фонд инвалидов. У Юльдоса есть общее фото, и она во втором ряду, за три человека от головы Дианы.
Когда Виталик хочет соблазнить девушку, он пьет с ней мохито. Одно время он жил с родителями на Кубе, наверное, оттуда любовь к таким напиткам. Он и вправду очень милый в тот момент, когда готовит мохито из лично купленных ингредиентов. Займет денег и делает мохито, а девушка, сжав ладони коленями, смотрит на него с немного ироничным девичьим любопытством и ожиданием.
Виталик несколько раз пытался покончить самоубийством. Кожа на его запястьях уже глянцевая от сросшихся рубцов. Но его здоровое тело все-таки хочет жить, а в голове нет ни толики безумия, необходимой для удачного эксперимента.
Он учился в Харьковском художественном училище. И я догадываюсь, что он берет девушек еще и тем, что предлагает нарисовать их обнаженными. Иногда, в самые тяжелые времена, он подрабатывает на Арбате, рисует по заказу с фотографий и портреты с натуры.
Он умеет делать ремонт, и я научился у него, иногда мы подрабатываем на ремонтах.
Вот мы на эскалаторе с большими рюкзаками, в которых перфоратор, миксер, шпатели и по пять килограмм ротбанда. Вниз едут девушки, одна красивее другой. Порой кажется, что гламурные журналы все же каким-то образом проецируются на них и улучшают породу. Так пронзает женская красота, что стискиваешь челюсти и чуть ли не зубами скрипишь.
– Виталик, я болен.
Он смотрит на меня вопросительно.
– Я – эротоман. Это не шутка.
– Простатит – лучший доктор.
– Тьфу-тьфу…
Мы штукатурили потолок у одного парня, гораздо моложе нас, лет на десять, – но он купил квартиру на “Октябрьском поле”, трехкомнатную. У него жена, которую он отбил у какого-то крутого англичанина, и у него есть любовница, и самое удивительное, что у него вообще нет правой руки, которую он потерял в юности, выпав зимой из окна на пьяной вечеринке. Но лично я ему не завидовал. Я стоял перепачканный ветонитом в центре серой бетонной коробки и не завидовал ему. Неужели только это, думал тогда я, – только эта собственная квартира, жена, дети, машина, любовница? Неужели только это – и все? Нет, я
