сливаться с ним во всем. Иногда, с испуганной осторожностью, думала о Гарике Сукачеве. А в конце обнимала, стискивала крепко-крепко, словно благодаря за старания и за то, что все кончилось. А тут все пошло по-другому, она почувствовала Радика отдельно от себя, как огромный башенный кран, зависший над нею. И она возненавидела эту его чужеродную отдельность и агрессивную неутомимость, будто бы лишние, но которые доставляли ей все больше и больше наслаждения, и она сама не заметила, что просит еще и еще, хотя уже и так было невыносимо терпеть дальше эту нарастающую сладкую муку. Ей захотелось отпрянуть и в то же время сильно удариться об него. И когда она думала, что уже умирает, из самого средоточия мучительного зуда вдруг вырвалась яркая упругая волна и пробила ее до корней волос, заискрила на кончиках ресниц. Она вдруг поразилась тому, как же сильно она любит этого мужчину, этого единственного на всей земле Радика.
— Радик! — удостоверилась она вслух.
От любви и невыносимой жалости, и обидной неизъяснимости жизни она горько зарыдала. Сердце яростно и будто бы в последний раз стукало по всему телу, сильнее всего отдавая в бедрах. Так, наверное?”
— Ты изменился, Радик. Ты стал другой, — она смотрела на него, широко раскрыв свои серые и такие красивые глаза. — Такой нежный и понятливый, и настырный… как сука..! — она толкнула его в грудь.
— Что?
— Мне хочется материться, понял на...
— Понял! — засмеялся Радик. — Понимание приходит с опытом.
Утром она напевала, стоя у плиты. Радик изумленно слушал ее тонкий голосок. Он рассеянно засыпал в турку сахар, чай, кофе. Солнце приятно ласкало обнаженное тело.
“А знаешь, Лор, ведь я стал голубым! — едва не вырвалось у него. — Так странно. Какие-то новые ощущения. Я стал понимать женщин”.
Радик засмеялся.
— Чего ты? Ту-дум-пум-пум…
— Да так. Да смотрю на эту соседку, татарку.
— И чего? Лай-ла-лай-ла-лай.
— Я понял, почему они с мужем ругаются, ребенка мучают. Всему виной ее природа, Лор. Посмотри, ведь она мужик. Смотри, как она пьет пиво, как курит, с каким вызовом ходит. Все это мучит ее, ищет выхода, а она ничем не может себе помочь. Вот если б муж ее был женственным…
И в магазине Радику так и хотелось сказать Борису: “Помнишь Славу, наш вип-клиент тридцатипроцентный? Я с ним переспал. Удивительно, правда?” Приятно было сохранять со Славой нейтралитет, когда он приехал за покупками для сестры, играть с ним в эту игру “продавец—покупатель”. Слава выбрал продавщицу, похожую на его сестру, и та, примеряя на себя вещи, которые он хотел приобрести, смущалась, смотрела на Славу с вызовом, с трогательным женским блеском в глазах.
— И эти маечки возьмите, мужчина, тем более, что размерчики есть в этом цвете.
— Эти? — Слава оценивал и похлопывал по бедру длинным рожком для обуви. — Это уже too much, правда, Радик?
— Да, too much.
— Ой, нет, что вы? — она резко вскинула руку и хихикнула.
— Что такое? — Слава задумчиво грыз рожок.
— Не грызите рожок, он же грязный!
Радику хорошо было со Славой, их встречи раскрашивали его серую однообразную жизнь “два через два”, выделяли его из толпы людей в метро, ему нравилось общаться с ним, нравилась детскость и простота, иногда проступающие в нем, нравилось дружить. Но Славе в Радике нравилось совсем другое, то, от чего Радик всегда спешил напиться.
— В порно меня возбуждает, когда ЭТО делают втроем. Или когда абсолютно неэротическое место — типа офисного стола, примерочной кабинки.
Радик молчал.
— Но когда я воображаю что-то, меня возбуждает, когда втроем. А тебя?
— Когда вдвоем…
— О чем ты думаешь, когда я делаю это? — спросил Слава.
— Я представляю себя женщиной.
Славу не удовлетворил этот ответ, но он его принял. И Радик, чтобы сгладить свои слова, рассказал ему смешной авиационный курьез из рукописи, забыв, что Слава ее читал.
— А ну да, ты же знаешь, — смутился Радик.
— Не-ет, — Слава вытирал слезы смеха. — Ты не рассказывал… О, вставь, вставь его в свою книгу, точно!
Словно бы издеваясь над самим собой, Радик пересказал ему еще один анекдот из авиадиспетчерской жизни, потом другой и понял, что Слава не читал рукопись, он посмотрел начало и все! “А как же Велемир Хлебников, как же 'Доски судьбы'?! — поразился Радик. — Как же обещание издать? Работа? Действительно аферист, он же предупредил”.
— Представляешь, я же пил мочегонное и похудел, естественно, но у меня загустела кровь, — сетовал он. — Придется пропить курс дибикора. А я так радовался, так радовался.
— При ударе в челюсть человек теряет двести калорий!
— Сколько? А-а, понял, ты прикалываешься, — Слава неприязненно посмотрел на Радика.
Ходили гулять на ВДНХ. Лорка фотографировала Радика с коляской у цветов, и он, прикрыв глаза, видел себя размноженным на тысячах подобных фотографий, пленках домашнего видео. Холодная вода фонтанов, будто бы сохранившаяся с советских времен. Гигантские, исполненные имперской мощью павильоны. Казалось, что они кренятся над тобою, с какой стороны к ним ни подходи. Внутри они все были разгорожены фанерными и гипсокартонными перегородками, и везде продавали какую-то обидно легковесную чушь — матрасы, унитазы, электрические фонтанчики, встраиваемые шкафы. Радика особенно поразил павильон, в котором продавались солнцезащитные очки всех марок, подделанные в Китае.
— Всех китайцев ждет поддельный рай, — сказал он Лорке.
Радику всегда было грустно среди этих советских надгробий, словно бы жизнь сделала пустой крюк. Все эти гигантские, тяжело и громоздко основавшиеся на земле здания были картонные и мучительно бессмысленные, напрасные. “Значит, и моя жизнь, казавшаяся мне такой реальной, такой серьезной, может быть полностью лишена смысла, цели… бутафорская жизнь”.
— Смешно, — сказал однажды Слава. — У меня мальчик один работает. Хорошенький такой. Его отец оставил их с матерью и ушел к любовнику.
— Я не смогу уйти, Слава, — сказал Радик.
Слава резко встал и задел полку, с которой упала звонкая деревянная дощечка. Радик поднял ее. Это была иконка, на которой изображена странная, спокойно зажмурившаяся старушка в белом платке.
— Матрона упала! — испугался Слава. — Это плохой знак… А поехали съездим к ней, пока народу мало.
Радик узнал район Таганки. Потом увидел красные монастырские стены, на полотнище было то же самое изображение спокойно зажмурившейся старушки. Купола и будто бы немного покосившиеся золотые кресты в синем небе. Слава купил цветы. Во дворе длинная очередь к иконе Матроны, перед которой, склонив головы, стояли женщина с девочкой.
Чуть меньше очередь в храме, к ее мощам.
Другим людям Радик говорил о себе, что он верующий. Но Радик не верил. Он признавал, что есть некая ВОЛЯ, организовавшая все в этом мире. Но, как всегда в церкви, у Радика заныло в груди это вечное, томительное чувство пустоты и невозможности веры. Оказался здесь по капризу души. Весь его материалистический ум ученого, весь его житейский опыт убеждали, что чудо, как таковое, к сожалению, невозможно, что всему “чудесному”, как правило, находится трезвое, реальное, иногда смешное объяснение. Он уважал храм и все вокруг как некую разновидность искусства, истории народа, но твердо знал про себя, что по-настоящему он никогда не сможет уверовать в бога, в его святых, которые якобы помогают людям. Ему даже неловко было бы просить о чем-то, в просьбе его, в его внутреннем голосе звучали бы фальшь, противная актерская интонация и стыд перед самим собой, у него губы покривились