Соколкин Р.
— Это непрофессиональное поведение, вы не соответствуете занимаемой должности.
— Нет, но все при возврате просят чек предъявить.
— Я вам не все! Верните деньги, иначе я вас уволю! Я Куснировичу буду звонить.
— Извините, Вы понимаете, это не от меня зависит.
— Вы знаете, сколько стоят эти очки?! — старушка взялась пальчиками за дужку очков. — А вы мне с джинсами голову морочите! Я вас сейчас по кассе размажу!
— Да, да, но…
— Пригласите менеджера!
— Я здесь, — сказал Радик. — Я вас слышу.
— А вы, молодой человек, может быть, все-таки приподнимите свой зад?
— Нет.
— Во как!
— У меня позвоночник болит… И удивляет, что из-за джинсов Хуго Босс, модель “Арканзас”, стоимостью пять тысяч рублей со скидкой двадцать процентов, вы унижаете бедную девушку.
— Не из-за джинсов, — медленно произнесла старушка. — А из принципа.
— А вспомните свои прежние принципы, — предложил Радик. — Принципы строителя коммунизма, например. Ведь вы наверняка были коммунисткой или хотя бы комсомолкой и так далее.
— Так! — старушка проверила, на месте ли собачка, и начала теребить мобильник. — Так! Будьте добры жалобную книгу! — стараясь сохранять спокойствие, произнесла она. — Вы мне хамите!
Набрала номер и приложила мобильник к уху.
— А вы не боитесь, уважаемая, что мы тоже сделаем запись в жалобную книгу бога? А ну, подать мне жалобную книгу бога! — крикнул Радик. — Кто у нас сегодня ответственный за жалобную книгу бога?!
— Не берут трубку… Это действительно менеджер? — старушка недоверчиво посмотрела на Лену.
Та растерянно кивнула головой.
— Где наши ангелы?! Курят, как всегда!
— Молодой человек, вам к психиатру надо, — она обиженно запихнула джинсы в пакет и потянула собачку. — Последнее слово я оставляю за собой.
Радик рассмеялся ей вслед.
Да, это так — нам платят за унижение, вспомнил Радик слова управляющего. Но к чему вся эта изощренность техники продаж? Забываешься, радуешься продажам, но не столько процентам от них, а хоть какой-то востребованности своей, нужности людям. Суетишься в услужливом угаре, ползаешь на коленях, подкалывая низки брюк, подворачиваешь рукава пиджаков, утягиваешь фреймы, подтягиваешь “росток” и с удивлением смотришь на себя со стороны, поражаясь, с каким подлым и уважительным видом бывший “серьезный ученый и анархист по совместительству” выслушивает самодовольный и сытый бред богатого клиента, по-мальчишески весело поддакивает старой клиентке, изображающей из себя девочку, исстрадавшейся в поисках новых удовольствий, путешествующей с мужем по миру в погоне за солнцем. Смотришь и понимаешь, что мы все циники, продавцы и покупатели, — потому что у нас в стране покупать и продавать шубу за восемьсот тысяч рублей — это преступление. И тут же ловишь себя протягивающим пакет, провожающим до эскалатора. А потом идешь курить и видишь других продавцов. Наблюдаешь вытянутую по линейке всю молодежь гигантского города в лице офисного планктона, стриптизеров, крупье, охранников, официанток, проституток, которые стоя и лежа, унижаясь и подличая, потрафили, обслужили и удовлетворили чьи-то пустые прихоти и страсти и теперь пьют порошковое пиво и курят сигареты, производя пустой дым. Это питье и курение от жалости к себе, от сожаления перед прекрасными возможностями беспредельной жизни, которые в их личном случае уже никогда не состоятся.
Радик курил и с наслаждением щурился на солнце. Он кайфовал. Он был мертв и потому уже ничего не боялся и был абсолютно свободен. В груди его задрожало что-то, и он засмеялся, скорее, тихо заржал, как сорвавшийся жеребец. Прекрасная, божественная жизнь не виновата, что люди уроды. Как же я раньше этого не понимал, не наслаждался каждым мигом и не был прост с людьми, как сейчас со старушкой?
— Охохо, охохо…
Ведь я даже не повысил на нее голос, но мне что-то удалось объяснить этой старой, несчастной и замечательно красивой женщине. Люди, что стало с нами?
— Действительно, твою мать! — смеялся под нос Радик и пускал дым.
Боже великий, я благодарен тебе за ниспосланную мне болезнь, ты открыл мне глаза и уши, и я счастлив, что оставшиеся годы проживу как божеский человек. Я буду любить людей и делать им добро, ведь только это имеет смысл, все остальное бессмысленно. Но почему, боже, ты даешь силу и власть жестокосердному, а богатство скряге?
— Что, покурили? — спросил Радик у продавцов. — Так и подохнем все возле бутиков и казино, с сигаретами во рту.
— Радик, не надевай презерватив, — сказала Лорка ночью. — Не надо, я, кажется, снова беременна. Температура постоянная что-то держится, и желудок не работает. Что-то не то. Надо пойти кровь проверить, что ли.
Ночь Радик не спал. Хотелось вскрыть повсюду вены, чтобы вытек этот ужас из него. Смотрел на Лорку. Она безмятежно спала и не знала, какую секиру занес Радик над ней и над всем, что ей так дорого, что составляло весь смысл ее жизни. Радик готов был трижды умереть, продать душу дьяволу, лишь бы она была здорова. От истеричного и беспомощного ужаса он готов был спрыгнуть с балкона, выпрыгнуть из самого себя.
Смотрел МТV. Особый ужас скрывался в развлекательных передачах, в них — смерть, в них смердит смерть. Он выпил остатки виски, которые Люба подарила Лорке, выпил все ее пиво и не опьянел. В голове промелькнула инсталляция:
Счастливая семья на фото — мать, отец и ребенок, подпись внизу “А у нас в квартире газ. А у вас?”
Другая семья: мать, ребенок и муж, с поникшей головой, подпись: “А у нас СПИД”.
На детской площадке орали, потом замолкали и взрывались диким, искусственным хохотом алкаши, отоспавшиеся за день.
Смотрел ночные передачи “Дом-2” и вдруг заметил, как поменялись за это время прежние герои, это стали циничные люди, озабоченные лишь пиаром собственного имиджа. В их глазах видна была усталость, электрическая пыль телевизионных экранов и скрытая горесть.
Снова заорали на площадке. А потом засмеялись фальшивым и потому особенно громким смехом. Трясущимися руками Радик натянул треники и выскочил на улицу. Начал разминаться и осматриваться под светом фонаря. Они увидели его, притихли и снова заржали.
— Ребят, че гогочем? Люди спят!
— О-о, это же Гадик! — встал и пьяно осклабился Маманя. — Гадик, а подогрей-ка нас, ведь мы одноклассники точка ру!
— А-а, это ты, Маманя, я щас, — Радик легко потрусил к нему и, будто бы споткнувшись, с разбегу ткнул его в лицо головой. От дикой ярости, переполнявшей и рвущей мышцы, Радик кувыркнулся в воздухе, схватил урну и опустил на голову Мамани, еще раз и еще, пока не оторвалась жестяная ручка. Двое других оторопело следили за происходящим. Радик сел в песок и, чувствуя себя героем сериала, спокойно сказал: “Не надо нарушать тишину!”
Вернулся. Принял душ. Долго и бессмысленно смотрел “Евроньюс”. Было тихо. Пошел, прилег. Спящая Лорка повернулась к нему и по-братски закинула руку на шею.
К пяти утра внизу заорали татары, что-то грохнуло. Радик завидовал их счастью и со слезами на глазах слушал музыку драки. Эти люди были чище и честнее Радика. Так они будут орать, когда уже вовсе не будет никакого Радика и, наверное, Лорки.
Радик тихо снял с себя Лоркину руку и встал. Задумчиво смотрел на мягкое порно по телевизору, а мысли были далеко-далеко. Потом рассмотрел, что творится на экране, и засмеялся, и застонал.
Уловив невидимый луч, засияла светоотражающая полоса на курточке Германа. Вдруг проступили углы домов. Порозовел столб дыма в небе. Запели мелкие птицы. Когда каркала ворона, они испуганно замолкали. Где-то фыркнула машина. В квартире татар хлопнула дверь. Сонный Юрка, больной ДЦП, тяжело
