был ананас. Как же они провернули все с головой? Наверняка были задействованы несколько человек. Патологоанатом, допустим, служебной тайны не разгласил, а вот сторожа в морге наверняка пришлось подкупить. Впрочем, может, только напоить как следует. Нет, в Лодзь я не поеду, когтями выдеру все подробности из моих знакомых в Главном полицейском управлении, отдел особо тяжких преступлений.
— А чем она вообще занималась, эта ваша родственница? — поинтересовалась я. — Жила где? Тут, у вас, где и прописана?
— Да нет! — махнула рукой пани Осташкова и наконец спохватилась: — А почему пани ею интересуется? Пани её знала?
Ответ пришёл в голову моментально.
— Нет, не знала Скажу вам правду — я получила письмо от Елены. У неё были какие-то неприятности, и она хотела встретиться со мной. Я сразу не прочла письма, так получилось, а когда прочла — уже поздно было. Это меня мучает, чувствую себя виноватой перед покойницей. Вот почему и приехала к вам. Знаете, очень тяжело на душе, хотелось бы облегчить свою совесть, хоть теперь что-то для неё сделать. Это вроде как её посмертное завещание, последняя воля, высказанная на смертном одре…
Услышав о смертном одре, пани Осташкова сразу избавилась от всех сомнений, он как-то сразу её убедил и даже растрогал. Женщина до того разволновалась, что пошла красными пятнами и принялась допытываться, какие же неприятности были у Елены. Добрая душа, она тоже была готова расценить их как последнюю волю Елены и всей душой хотела мне помочь.
— В письме о неприятностях было написано туманно, я как раз у вас собиралась узнать что-либо конкретное. Пожалуйста, расскажите мне о вашей родственнице. Чем она занималась, как жила?
— Ну как… да обыкновенно. Работала. Может, неприятности как раз на работе и случились? Работала она прислугой у одних таких, богатеньких, где-то то ли в Варшаве, то ли под Варшавой. Да, вспомнила, и в самом деле где-то на краю города. Елена рассказывала, дом у них свой и сад большой при нем. Елена у них и готовила, и убиралась, работы хоть отбавляй, дом огромный, жаловалась. И знаете, наверное, вы правы, неприятности именно из-за работы вышли, она ещё сказала, что ушла от хозяев. Тут как раз подвернулось ей в Варшаве жильё. Кто-то надолго уехал, она осталась сторожить, вот и жила там. А что она вам написала?
— Да только то, что я вам сказала: у неё большие неприятности и надо со мной встретиться, потому что помочь ей смогу только я. Нет, не так: если кто и поможет, так только одна я. Встретиться мы должны были в костёле, здесь, в Груйце. Вот и все. А я так и не успела побывать в этом костёле при её жизни.
Логики в моем рассказе не было ни на грош, но пани Осташкова так разволновалась, что совершенно не заметила этого. А ведь несчастной уже никто и ничто не могло помочь, так что совершенно неважно, какого рода неприятности у неё были. Однако посмертное послание сделало своё дело.
— Вот-вот, последнее время она довольно часто приезжала к нам, — защебетала отзывчивая родственница Елены Выстраш. — Почитай каждую пятницу, на денёк-другой, а ведь раньше хорошо если раз в три года появлялась. А что касается квартиры, которую стерегла, так там был один такой, помогал он ей…
— Где был?
— Вроде бы по соседству жил, ну, по соседству с той квартирой, которую ей оставили стеречь. Жили они дверь в дверь.
— Адрес вы знаете?
— Откуда! Елена адреса никогда не называла и вообще она была не из болтливых, скрытная была, редко когда о себе говорила, больше я сама догадывалась. Вроде бы он о ней немного заботился, я и то подумала — наконец-то мужик у бедняжки появился, давно пора. Послушайте, а может, неприятности как раз с ним?
Я с готовностью подтвердила — из-за мужиков вечно неприятности, ничего удивительного. Порассуждав немного на эту тему, с энтузиазмом подхваченную пани Осташковой, я все-таки заставила хозяйку вернуться к её покойной кузине. Очень уж хотелось понять, почему я вдруг появилась в жизни Елены Выстраш, почему именно мне адресовано её письмо. Туманный намёк на то, что я украла что-то у своего сожителя, наполнил душу столь же туманными подозрениями, в эту версию очень хорошо укладывался мужик с неприятностями, но концы с концами не сходились. Зато очень хорошо поняла, почему любезная пани Осташкова мирилась с таинственностью и неразговорчивостью своей кузины: та ей щедро платила. А жаль, уж лучше была бы не такой таинственной и более разговорчивой.
— А о её работе… Той самой, с большим садом, о которой вы сказали, что Елене не понравилось и она ушла от хозяев. Не знаете, что именно ей не понравилось?
— Знать-то я наверняка ничего не знаю, но сдаётся мне, те её хозяева что-то такое нехорошее сделали, очень Елене не понравилось. Они были страшно богатые, а разве в наше время можно честным путём разбогатеть? С чего вдруг они так разбогатели, до этого были не скажу, чтобы уж очень богатые. А когда я Елену прямо об этом спросила, та лишь плечами пожала. Так что не скажу, не знаю. Вот помню одно: её бывшая хозяйка очень уж интересно прозывалась, ну прямо кошачье имя, не то Мися, не то Мизя. Представляете, взрослая женщина и такое имечко, я ещё понимаю, была бы молоденькой…
На этот раз я не разделила возмущения пани Осташковой, ибо у меня перехватило дыхание. Меня как электрическим током ударило, и по всему телу мурашки пробежали. Мися, Мизя… Нет, невозможно такое стечение обстоятельств! Хотя… Раз Елена написала мне, это о чем-то говорит. И упоминание о какой-то бабе, которая меня ненавидит… Езус-Мария!
— …Ездила к ним убираться в доме, сдаётся мне, они хорошо платили, денежки у Елены ведь водились, каждый раз что-нибудь да привозила — то детям мелочи, то подарок какой, — продолжала тараторить пани Осташкова как заведённая машина, не в силах самостоятельно остановиться. — Но точно не скажу, не знаю. А знать может Еленина подружка, была у неё такая, хотя я никогда её не видела и как зовут — не знаю, но вот была, это точно. Они с ней ещё в школе вместе учились, мы-то с Еленой в разных классах были, так что подруг её я не знала, но Елена столько раз говорила, бывало — вот, слава Богу, хоть есть с кем поговорить, а ей много подруг и не требуется, одной хватит. Как будто со мной поговорить нельзя, уж, кажется, кто ей ближе…
О Елениной подружке пани Осташкову заставила вспомнить давняя обида — как же, оскорбили ближайшую родственницу в лучших чувствах. Я ухватилась за подружку как утопающий за соломинку, но она и оказалась соломинкой. Пани Осташкова ровно ничего не знала о подруге, и я должна была вновь выслушивать бесконечные жалобы на скрытность и таинственность Елены. Специально, что ли, скрывала свою единственную подругу от неё, пани Осташковой? Единственное, что удалось установить, это факт её проживания где-то неподалёку от Елениных хозяев с большим садом. Ну и сам факт существования подружки.
Возвращаясь в Варшаву, я раздумывала над тем, чего бы добились полицейские, если бы вместо меня попытались пообщаться с пани Осташковой. Думаю, немногого. Мною супруг пани Осташковой пренебрёг, а вот к полиции отнёсся бы со всем уважением, а следовательно, присутствовал бы на допросе жены и сдержал её безудержное словоизвержение. Мужчина, судя по всему, серьёзный, уж он бы не допустил никаких бабьих сплетён и пересудов, никаких глупых разговорчиков. А ведь ценными были именно эти бабьи пересуды.
Ах, как мне не хватает Гжегожа!
Полиция и в самом деле уже на следующий день сочла нужным побеседовать со мной. Позвонил пан полковник лично и попросил разрешения нанести мне визит. Не хочет он меня с ногой таскать по этажам и кабинетам, поэтому явится ко мне домой с одним из своих сотрудников. Пожалуйста, разумеется, сколько угодно, ничего не имею против, всегда рада приятным гостям.
С удовлетворением напялила парик, наконец-то не было никаких противопоказаний. Поистине нет худа без добра, конечно, лучше бы ко мне в гости пришёл Гжегож, но тогда пришлось бы обязательно или отправляться к парикмахеру, или мыть голову. Хотя какой парикмахер? Его хватает на один вечер, дольше причёска не держится, лучше уж самой постараться. Представляю, сколько бы намучилась, из-за ноги трудно наклоняться над ванной, фактически опираться можно только на одну. Над раковиной тесно, в общем, одна мука.
В полиции явно что-то изменилось. Полковник стал мягче в обращении со мной, не было уже прежней официальной сухости, а вежливость какая! Ну просто вдруг полюбил меня ни с того ни с сего.
