Живой, покрытый славой,
Порадуйся, семья!
Глядит – кругом чужие.
“А где жена моя?” -
“Она ждала так долго,
Так велика война.
С твоим бывалым другом
Сошлась твоя жена”. -
“Так где он? С ним по свойски
Поговорить бы мне”.
Но люди отвечают:
“Погибнул на войне.
Жена второго горя
Не вынесла. Она
Лежит в больнице. Память
Ее темным темна”.
И словно у солдата
Уже не стало сил,
Он шепотом чуть слышно:
“А дочь моя?” - спросил.
И люди не посмели
Солгав, беде помочь:
“Зимой за партой в школе
Убита бомбой дочь.
О, лучше б ты не ездил,
Солдат, с войны домой!”
Но он ещё собрался
Спросить: “А мальчик мой?” -
“Твой сын живой, здоровый,
Он ждал тебя один”.
И обнялись, как братья,
Отец и мальчик сын.
Как братья боевые,
Как горькие друзья…
“Не плачь, - кричит мальчишка, -
Не смей, тебе нельзя!”
А сам припал головкой
К отцовскому плечу,
“Возьми меня с собою,
Я жить с тобой хочу”. -
“Возьму, возьму, мой мальчик,
Уедешь ты со мной
На фронт, где я воюю,
В наш полк, в наш дом родной”.
Третье, совершенно пропагандистское стихотворение Твардовского 1943 года, но с умом – это вам не Илья Эренбург.
“Немые” (немцы).
Я слышу это не впервые
В краю, потоптанном войной,
Привычно молвится – немые,
И клички нету им иной.
Старуха бродит нелюдимо
У обгорелых чёрных стен,
- Немые дом сожгли родимый,
Немые дочь угнали в плен.
Соседи мать в саду обмыли,
У гроба сбилися в кружок,
Не плачь, сынок, а то немые
Придут опять; молчит сынок.
Немые, тёмные, чужие,
В пределы чуждой им земли,
Они учить людей России
Глаголем виселиц пришли.
Пришли и ног не утирали,
Входя в любой на выбор дом,
В дому, не спрашивая, брали,
Платили пулей и кнутом.
Немцы платили, конечно, немецкие марки, но только все же понимали, что эти марки до разу, а потом – это пропуск в лагеря. Между прочим, только такие рабы Божии, как Афанасий Андреевич Сайко (да и то – юродивый!) хотя избавлял людей от угнания в Германию, но, однако, запрещал их ругать, а говорил – “они наши гости, как пришли, так и уйдут”.
К столу кидались, как цепные,
Спешили есть, давясь едой,
Со свету нелюди. Немые, -
И клички нету им иной.
Немые – в том коротком слове
Живей, чем в сотнях слов иных,
И гнев, и суд, что всех суровей,
И счёт великих мук людских.
И, немоты лишившись грозной,
Немые перед тем судом
Заговорят. Но будет поздно:
По праву мы их не поймём.
То есть, это так предсказан Нюрнбергский процесс, который, между прочим, не оправдал многих надежд. Солженицын прав – Нюрнбергский процесс судил идею, а меньше судил отдельных людей. Отдельные люди получали пожизненное заключение вместо расстрела. И, конечно, это не Сталина заслуга – он?то предпочёл бы поменьше разъяснять, побольше расстреливать.
Исходя из принципа – говори на волка, говори и по волку, рассмотрим мнение русского человека, жившего в Германии, - давно, с 1932 года, - Иоанна Шаховского. “В Германии мы видели не только ее грехи, но и то человечное, что было в ее христианах. Обрушиваясь в ярости на побежденную Германию, многие потом забывали ту истину, что никакой народ нельзя отождествлять с его грехом.
Много немцев было во время нацизма заключено за свои убеждения в тюрьмы, концлагеря и убито. Сколько людей по деревням и городам оказывало бескорыстную помощь несчастным людям.
Сколько было в те дни добрых, жертвенных и мужественных христианских душ в Германии. Могу свидетельствовать о жертвенном, чисто христианском отношении к русским военнопленным одного мекленбургского помещика, посчитавшего своим долгом похоронить с православной молитвой скончавшегося в его имении русского военнопленного.
Наше сестричество церковное приняло участие в этой акции, за которую немец предан был суду
