Классическая русская литература в свете Христовой правды

Астафьева.

Лучшее, что написано про Рубцова, написала Корякина.

“Не помню, на второй или третий день после майских праздников перед обедом приходит к нам Рубцов, подстриженный, в голубой шелковой рубашке, смущенно улыбчивый, руки спрятаны за спину. А сам всё улыбается, загадочно и радостно. За ним вошла женщина: светловолосая, скромно одетая, чуть смущенная, но полная достоинства. Мы как раз пили чай и пригласили и их. Войдя в кухню, Николай торжественно поставил на стол деревянную маленькую кадушечку, разрисованную яркими цветами, - такие часто продают на базаре. В ней - крашеные разноцветные яички.

Заметив наше удивление, тут же выпалил радостно: “Сегодня же Пасха! А вы и не знали? Я же говорил, что они не знают, - сказал он, обратившись к своей спутнице. Христос воскресе! – весело воскликнул он. А можно похристосоваться?

Всем сделалось весело, сели за стол, разделили на части одно расписное яйцо, остальные оставили в кадушечке – уж очень красиво. Николай сообщил, что яички эти привезла Гета и указал на женщину. Я поблагодарила и поинтересовалась – откуда и когда она приехала. Мне тоже захотелось сделать ей приятное и я спросила – есть ли у нее дети, чтобы послать им гостинца.

Она потупилась, как-то странно улыбнулась, на Колю взглянула и, тряхнув головой, ответила, что есть - девочка. Коля перестал есть и, подумав, сказал серьезно – У этой женщины живет моя дочь, Лена...

Я поняла, что опрометчиво поступила. Когда выходили из-за стола, Рубцов задержался на кухне, чтобы докурить сигарету; я спросила: – “Что ж ты не познакомил с женой? – Женщина! Да у нее живет моя дочь! - передразнила я его. - А она, кстати, очень приятная, славная и ты напрасно”. – “Ой, да что Вы, Вы же всё понимаете…”

После пели песни. Николай заливается, мы подтягиваем, а Гета, чуть откинувшись на спинку дивана, полу?прикрыла глаза и всё смотрит, смотрит на него: что совершалось в ее сердце, о чем думала, что переживала она? Мне казалось, что она вот-вот заплачет и всё будет именно так, как он написал когда?то в одном из своих стихотворений: слезами она заливалась, а он соловьем заливался, или поднимется и уйдёт - навсегда. И хотелось сказать, чтобы он перестал терзать ее такими песнями, чтобы пел о другом или разговаривал бы. Но тут нам позвонили, пригласили в гости. Гета сказала, что ей нужно идти на вокзал, нужно ехать, потому что там ещё за реку надо попадать, а дорога вот-вот откажет. Дойдя до автобусной остановки, мы попрощались с Гетой и стали уговаривать Николая, чтобы он приходил, когда ее проводит.

А он подал женщине руку, сказал – “до свидания, Гета” и направился впереди нас. – “Ну, ты даёшь, - изумились мы”. Так даже лучше, - громко отозвался он, оглянулся, поднял руку – будь, мол, здорова! - и пошел.

А вот эпилог.

Бывшая жена поэта Генриетта Меньшикова, приехавшая из Тотемского района Вологодской области, ехала на грузовой машине всю ночь; сидела по-русски красивая, скорбная и одинокая. Она долго?долго смотрела на лицо покойного мужа, не сдержалась и зашлась в рыданьях. После, поняв, что скоро всё кончится, что скоро его совсем не будет, остановила в себе плач и уже не сводила с него взгляд”.

Как многие мелкие мужичонки, Рубцов тяготел к полным женщинам; не исключение и Пушкин, и Шукшин, и Тютчев, и Лермонтов. Но по-настоящему любви у него не было, да и у Лермонтова ее ведь тоже по-настоящему нет.

Доминанта менталитета Рубцова, как и Лермонтова, – это Авелева тоска [278]; Авелева тоска, когда человеку в его богооставленности или богоотверженности ничто не мило, ничего не надо, потому что всё остальное – суррогаты. По-настоящему надо было бы единое на потребу, но его пока нет. Одно из его программных стихотворений “Над вечным покоем”.

Рукой раздвинув тёмные кусты,

Я не нашел и запаха малины.

Но я нашел могильные кресты,

Когда ушел в малинник за овины.

Это – одно из его любимых занятий: ходить за грибами.

Там фантастично тихо в темноте,

Там одиноко, боязно и сыро,

Там и ромашки будто бы не те -

Как существа уже иного мира.

И там в тумане омутной воды

Стояло тихо кладбище глухое;

Таким всё было смертным и святым,

Что до конца не будет мне покоя.

И эту грусть и святость прежних лет

Я так любил во мгле родного края,

Что я хотел упасть и умереть

И обнимать ромашки, умирая…

Пускай меня за тысячу земель

Уносит жизнь! Пускай меня проносит

По всей земле надежда и метель,

Какую кто-то больше не выносит!

Когда ж почую близость похорон,

Приду сюда, где белые ромашки,

Где каждый смертный свято погребён

В такой же белой, горестной рубашке.

Ему не довелось лежать - не довелось лежать на деревенском кладбище, он похоронен в Вологде; но эти стихи – эпитафия, и таких эпитафий у него много.

Итак, Авелева тоска; одно из стихотворений так и называется “Гость” – гость инфернальный, это – бес, пришелец из инфернального мира.

Гость молчит и я- ни слова,

Только руки говорят,

По своим стаканам снова

Разливаем всё подряд:

Красным, белым и зелёным

Мы поддерживаем жизнь…

Взгляд блуждает по иконам

Настроенье - хоть женись!

Я молчу и Я слышу пенье,

И в прокуренной груди

Снова слышу я волненье -

Что же, что же впереди?

Как же так, скажи на милость,

В наши годы, милый гость,

Всё промчалось, прокатилось,

Пролетело, пронеслось?...

Красным, белым и зелёным

Нагоняем сладкий бред…

Взгляд блуждает по иконам -

Неужели Бога нет?!

Хотя Рубцова неоднократно выгоняли из института, его всё же убедили института не бросать, тем более, что он очень хотел учиться; он знал себе цену, но понимал, что учиться надо, надо набираться опыта. И удивительно, как Рубцов открыл для себя Гомера. Античность у них преподавала тогда Аза Алибековна Тахо?Годи. Рубцову поставили “два балла”, и ему стало стыдно; он взял Илиаду в переводе Гнедича - и обомлел. После этого ходил по коридору общежития и читал стихи Гомера почти вслух, не мог