В преддверии философии. Духовные искания древнего человека

На широких просторах Дельты однообразие поражает еще сильнее. Здесь плоские просторы полей тянутся монотонно, нигде не изменяя своего характера. Единственная земля, имеющая ценность в Египте, однообразна и симметрична.

Любопытное следствие этого однообразия — то, как оно подчеркивает все, что ломает монотонную регулярность пейзажа. В пустыне бросается в глаза любой холмик, каждый след зверя, каждая пылевая буря, мельчайшее движение. На фоне всеобщего однообразия нас особенно поражает все, что его нарушает: оно вносит оживление, оно — признак жизни там, где господствует полная безжизненность. Так и в Египте преобладающее единообразие ландшафта ярко подчеркивало все, что было исключением из него. Любое одинокое дерево, холм необычных очертаний, впадина, образованная бурей, были так редки, что сразу обретали индивидуальность. Человек, живущий в тесной близости к природе, наделял эти исключительные черты жизнью, они становились для него одушевленными.

Такое же отношение возникало и к животным, с которыми он встречался: его поражал парящий в небе сокол, движение которого по небу не более понятно, чем движение солнца; его поражали шакал, мелькающий, подобно призраку, по краю пустыни, крокодил, глыбой притаившийся на тинистой отмели, или мощный бык, несущий в себе животворное семя. Все эти звери выделялись на фоне обыденного ландшафта, превосходили обычных животных размерами или необычностью свойств и потому представляли собой резкий контраст общей окружающей картине и воображались наделенными таинственной, непостижимой силой, относящейся к сверхчеловеческому миру.

Возможно, это — чрезмерное упрощение анимистического взгляда древнего человека на природу. Верно, что всякий народ чувствует силу, действующую в природе, и в конце концов олицетворяет каждую силу в отдельности. И прежде чем появились естествоиспытатели, объяснившие природу растений и животных, осмыслившие цепь причин и следствий в поведении других предметов нашего мира, единственной меркой нормы для человека был человек: то, что он знал по себе и по своему опыту, было человеческим и нормальным, отклонения же от нормы были внечеловеческими и потенциально сверхчеловеческими. Поэтому, как было показано в вводной главе, человек обращался к внечеловеческому в терминах человеческого обихода. Мир явлений был для него не «Оно», но «Ты». Объект не обязательно должен был стать в конце концов сверхчеловеческим и быть почитаемым как божество прежде, чем его можно было мыслить как «Ты». Человек мыслил внечеловеческие объекты небожественной природы как «Ты», а не как «Оно». Египтяне могли персонифицировать (и персонифицировали) почти все: голову, живот, язык, ощущение, вкус, дерево, гору, море, город, темноту и смерть. Но не все эти вещи олицетворялись постоянно и со священным трепетом; другими словами, лишь немногие из них получили статус бога или полубога. Это были силы, с которыми человек вступил в отношения как с «Ты». Однако трудно придумать что-либо в мире явлений, с чем он не мог вступить в такие отношения. Суть в том, что он мог вступать в такие отношения с любым явлением.

Другим аспектом однообразного египетского пейзажа была симметричность: восточный берег уравновешивался западным берегом, восточная горная цепь — западной. По причине ли такой двусторонней симметрии, или по другим причинам, но у египтянина было сильно развитое чувство равновесия, симметрии и геометрии. Это отчетливо проявляется в изобразительном искусстве, лучшие образцы которого являют верность пропорциям и тщательное взаиморасположение элементов, долженствующее создать гармоническое равновесие. Это явствует из его литературы, лучшие образцы которой являют сознательный и звучный параллелизм частей, чем достигается достоинство и ритм, хотя современному уху такой текст кажется монотонным и повторяющимся.

Проиллюстрируем это равновесие в литературе цитатами из текста, представляющего собой заявление одного из египетских царей:

Внимай моим речам /выслушай их.
Я говорю с тобой / я даю тебе знать:
Я есмь сын Рэ / происшедший из его тела,
Я восседаю на престоле, радуясь / с тех пор как он поставил меня
Царем / владыкой этой земли.
Мои повеления хороши / мои планы осуществляются.
Я защищаю Египет / я охраняю его⁹.

Равновесие, которое ищет художник, можно было бы проиллюстрировать примерами египетской скульптуры или живописи. Но вместо этого мы процитируем строки из надписи «начальника ремесленников и рисовальщика контуров (по которым скульптор высекает рельеф)», который входит в подробнейшие детали своих технических возможностей. О своей лепке он говорит: «Я знаю способы (работы) глиной, соразмерность согласно правилам (букв.: правил), изъятия (лишнего) и добавления (недостающего), когда оно уходит прочь (= лишнее) или входит (недостающее). Так что каждый член (человеческого) тела приходит на место свое». О своем рисунке он говорит: «Я знаю (как изобразить) движение мужской фигуры, стать женской, положение мгновенное, скорчивание отдельного пленника (букв: одного пленника) и (как сделать, чтобы) один глаз смотрел на другой»¹⁰.

Объявляя о своем искусстве, он делает особый упор на понимании пропорций и равновесия.

Тем же ощущением равновесия пронизана космология и теология египтянина, в которых он ищет противовеса для каждого замеченного явления или каждого сверхъестественного элемента. Если наверху есть небо, то и внизу должно быть небо; у каждого бога должна быть богиня-супруга, даже если она — всего лишь его женский двойник, не имеющий самостоятельной божественной функции. Иногда это стремление к двусторонней симметрии кажется нам натянутым, и, несомненно, в результате усиленного поиска противовеса всему увиденному и постигнутому порой возникали и искусственные концепции. Однако это психологическое стремление к равновесию, порождавшее надуманные идеи, само по себе не было искусственным, а отражало глубоко укоренившуюся тягу к симметрии.

Читателю покажется, что эта глубокая тяга к равновесию противоречит тому отсутствию системы, о которой мы сокрушались, говоря о способности египтян с легкостью принимать любую новую идею, независимо от того, согласовывалась ли она со старыми, и их терпимости к сосуществованию бок о бок явно противоречащих друг другу взглядов. Здесь противоречие есть, но, как нам кажется, оно может быть объяснено. У древнего египтянина было сильно развито чувство симметрии и равновесия, но слабо развито представление о причинности: о том, что А последовательно приводит к В, а В — к С. Как было замечено в вводной главе, древний человек не воспринимал причинность как нечто безличное и связующее. Было бы упрощением сказать, что египтянин мыслил скорее в терминах геометрии, нежели в терминах алгебры, но такое утверждение может дать некоторое представление о пределах его способностей. Стройность его философии заключалась в физическом упорядочении, а не в законченной и последовательной систематизации.

Космология

Рассмотрим теперь термины, в которых египтянин мыслил физическую вселенную, центром которой он считал свою страну. Прежде всего, он ориентировался на Нил, источник его жизни. Египтянин обращался лицом к югу, откуда брал начало поток. Одно из названий для «юга» одновременно — название для «лица»; обычное слово для обозначения «севера» — возможно, родственно слову, обозначающему «затылок», «задняя часть головы». Налево был восток, направо — запад. Одно и то же слово означает «восток» и «лево», одно и то же — «запад» и «право».

Мы допустили техническую неточность, сказав, что египтянин ориентировался на юг. Точнее было бы сказать, что он «аустрализировался» в сторону истоков Нила. Знаменательно, что основным направлением он выбрал не восток, страну, где восходит солнце, место, которое он называл «Страной