поможет, он хоть и не дюже резвый, а толк в плотницких делах понимает.
С этими словами Варвара с лавки поднялась и ещё раз поглядела на тётку откровенно непримиримым взглядом.
Столы и лавки мы сколотили за три дня. Материал для ножек притащили из леса, выпилили из сушняка, а доски у Варвары нашлись – заготовила для ремонта крыши. Прямо на улице мы установили верстак, наточили рубанок, начали на переменку со стариком доски скоблить, и хоть немудрёная работа, а всё-таки для меня непривычная, до пота взмок. А у деда Сафронова навык большой, да силёнка ослабла, рубанок по доске тянет через силу, с хриплым кашлем и матерщиной. Он только две доски и сумел остругать, а потом рубанок очистил от стружки, передал мне:
– Видать, ты, Вася, сам за это дело берись. А то у меня получается как в анекдоте. «Час сорок одна» называется. Так вот я час настраиваюсь, минуту скоблю, а сорок минут кашляю. Не работа, а одна срамота.
Но и у меня получалось не лучше. Наверное, заметив наши потуги, на другой день пришёл Разиня, кивком головы поздоровался, в сердцах пнул стружку сапогом.
– Потешная компания у вас собралась. Старый да слабый. Вы эту городьбу до будущей масленицы не закончите. Кто ж так строгает?
– А как надо, ты знаешь? – спросил Сафронов.
– Да уж сделаю – комар носа не подточит. Только не пойму, зачем Варваре городьба эта.
– Свадьба у неё… – ответил дед.
– Значит, Юрка женится? – Разиня лицом посветлел, точно на него сноп света упал. – Тогда, мужики, мне прямой резон столы эти городить. Как-никак, сын родной. – И он, оттолкнув старика, поплевав на ладони, рубанок схватил клешневатыми руками. Но через секунду подивился я прыти деда – тот ладонью ударил по рукам Разини так резво, что инструмент упал в песок.
– Не подходи, слышь, не подходи, – по-гусиному зашипел дед Сафронов, – зашибу…
Разиня волчком крутанулся на месте, ссутулясь, двинулся в сторону.
Дед Сафронов поднял рубанок, отёр с него прилипший песок, начал строгать доски, беззвучно шевеля губами.
– Ты что, старина? – встревожился я.
– Что, что… – Дед оторвался от рубанка, свёл брови к переносью. – Лезет куда его не просят. Вовремя надо было прыть проявлять. – И вдруг спросил с неожиданной доверительностью: – Слушай, парень, вот ты по грамоте мастак, скажи мне на милость – любовь есть?
Я горько усмехнулся. Откуда мне знать это, если дома у меня полнейший туман, может быть, на предельном терпении семья держится.
– Не знаю… – растерянно сказал я.
– А я так думаю, – дед на верстак взгромоздился, руки платком вытер, – всё-таки зараза такая есть в человеке. Вот я на Варвару гляжу – голова кругом. Сколько ей мученьев натерпеться пришлось из-за Разини этого, а ни разу не крякнула, как тяжкий камень свою ношу несёт. Вот за бездушье это и не люблю Андрея. Не люблю, и всё, хоть убей…
Видел я – Разиня добрался до своего крыльца, устало уселся на лавочку, точно перед этим исполнил непосильную работу, но взор, острый, сверлящий, был направлен в нашу сторону.
Юрка приехал за день до свадьбы на красном «Москвиче», осмотрел нашу с дедом работу и остался доволен. Мы с Сафроновым сделали всё что могли. Даже по собственному почину над столом полиэтиленовую плёнку – нашлась у запасливого деда – натянули с таким расчётом, чтоб и дождь праздничного настроения гостям не испортил.
Варвара, наблюдая за нашей работой, хвалила:
– Ох, мужики, молодцы вы какие! Сама-то я бы не додумалась. Чем вас только благодарить?
А Юрка сказал:
– Я с ними, мама, рассчитаюсь, заплачу. А заодно приглашаю вас на свадьбу.
Дед покряхтел, замотал головой:
– Не надо оплаты, Юра. Береги деньги на дело. А на свадьбу мы вместе с Васей придём, по чарке пропустим. Правда, Вася?
– Правда, правда, старина!
В воскресенье Юрка ещё до солнца укатил на «Москвиче» в город за невестой и гостями, а мы с тёткой помогали Варваре на стол собирать, расставлять закуски и едва успели справиться с этой работой, как на поселковую дорогу вырвалась красная разнаряженная легковушка, за нею основательно пылил автобус.
Юркина невеста в фате казалась сказочной снегурочкой. Небольшая росточком, но складная, как в деревне говорят, из машины без жеманства вышла, к Варваре приблизилась, в низком поклоне замерла.
Гости высыпали из автобуса – молодые рослые парни и девчата – затолпились на выгоне, и посёлок наш малолюдный всеми цветами радуги, как весенний луг, заиграл. К Варваре родители невесты подошли, люди ещё не старые, и долго обнимали искрящуюся счастьем старую женщину.
Уже гости к столам направились, дед Сафронов калитку распахнул, на правах старшего молодёжь приглашая, как вдруг раздался выстрел – резкий, будто хлопок бутылочной пробки разодрал тишину. Я обернулся – сизое пороховое облако плыло над крыльцом Разини. Кто-то толкнул меня вперёд, и я побежал через дорогу, к дому Разини.
Он лежал на крыльце, неестественно широко разбросав босые ноги. Правой рукой он пытался прикрыть грудь, узловатые пальцы тискали набухшую кровью майку; и бурая, как болотная ржавчина, пена сочилась через пальцы. Ружьё, то памятное, с самодельной ложей, валялось в стороне. От ствола медленно, как от незагашенного окурка, ещё тянулась сизая полоска дыма. «Наверное, ногой спусковой крючок нажимал», – мелькнуло в голове.
Я склонился над Разиней, схватил левую руку, отыскал пульс. Под пальцем упруго дёргалась кожа, и я вскочил, замахал руками. Но люди уже сами поняли всё, от Юркиной хатёнки спешили ко мне, и впереди всех Юрка в ослепительной белой рубашке, с галстуком, закинутым на плечо. Варвара бежала с ним рядом, усиленно растирая глаза, точно в них влетела острая песчинка.
Юрка ботинком отбросил ружьё в сторону, начал поднимать тощее, усохшее, как плеть, тело. Я поспешил ему на помощь, и вдвоём мы втащили Разиню на траву. Тётка Варвара, сорвав беленький платок с головы, приложила его к простреленной груди, и он моментально побурел, как головешка в загасающем костре.
– К врачам, быстрее! – крикнул Юрка и сам сорвался с места. Через мгновение он подъехал прямо к крыльцу, распахнув заднюю дверцу.
Вдвоём мы осторожно уложили Разиню в «Москвича», я уселся на заднее сиденье, чтоб придерживать обмякшее тело. В раскрытое окно дошёл заполошный крик Варвары:
– Скорее вези, сынок!
Машина запрыгала по обнажённым еловым корням, ёлки хлестали по окнам, но Юрка не сбавлял скорости.
Дядя Андрей глухо стонал, свистящее дыхание его рвало воздух, капельки пота заискрились на поблекнувшем вытянутом лице. Я зажал посиневшими от напряжения пальцами платок на груди дяди Андрея, но обжигающая руки кровавая пена ползла по рубашке, перекрашивая её под бурый лесной мох. Дядя Андрей не открывал глаз, но однажды сквозь стон я явственно услышал слова «Юра… сынок».
…Андрей Семёнович скончался уже в больнице. Нет, мы с Юркой не чувствовали своей вины. Всего двадцать минут и потребовалось нам, чтобы разбитой дорогой проскакать эти километры до аэродромовской санчасти. Когда к нам потом вышел врач и сказал, что спасти Андрея Семёновича не удалось, заряд дроби ударил в сердце, Юркины плечи зашлись в неукротимой дрожи…
