…- Тройка, срочно! Авария! Угол Октябрьской и Юбилейной!
На одном из центральных перекрестков мотоциклист врезался в «Волгу».
Все, что чуть ниже пояса — всмятку, размазано по асфальту. Кровищи — лужа.
Подлетаю к нему, руку на сонную артерию — пульс есть! Поворачиваюсь к Лисюсь — а ее нет! То есть она есть, но лежит. В обмороке. Ящик при падении развалился, половина ампул разбита, шприцы выляются на асфальте.
Вокруг толпа, советов и комментариев хоть отбавляй.
Схватил Лисюсь за халат, рывком приподнял, влепил наотмашь две пощечины — открывает глаза и в слезы! Трясется, руки прыгают.
— Давление, твою мать! Измеряй давление, быстро! Руку на пульс, ну!
Набираю в шприц фентанил, в другой адреналин, готовлю капельницу с раствором. Это ее работа, мне надо заниматься другим, но она сейчас даже в задницу не попадет иглой, а надо в вену.
— Давление?
— Ка-ка-а-жется, семьдесят… нижжжнее, ка-ка-кажется… нет…
Кажется! Убил бы, ей-богу! Мне нельзя «кажется», мне надо знать, чего и сколько вводить, мне надо знать, сколько потеряно крови, есть такой «шоковый индекс» — по нему определяется и кровопотеря. А она мне «кажется»!
Короче, парня до больницы я все же довез живым. Но работать с ней зарекся и второпях рапорт написал.
Зря написал, зря. Лисюсь всю жизнь проработала медсестрой в школе с детишками: прививки, укольчики, нос у пацана разбит, пальчик порезан, горлышко покраснело — все дела. Зря написал. Ведь и у нас детских вызовов хватает, можно ведь было как-то приспособить ее на те вызовы, тем более детей она любит и умеет с ними. Только ж это начмеду надо думать, а думать он не любит и не умеет. И вообще, зачем он нужен? Есть ведь главврач, незачем превращать его в завхоза и доставалу, вполне мог и обязан быть и начмедом.
После собрания подошел к ней.
— Елена Николаевна, извините меня. Вгорячах написал, поверьте. Я вас глубоко уважаю, но…
— Все правильно, Владимир Михайлович, — печально улыбнулась она. — Я не обижаюсь. Эта работа не для меня, сама понимаю. Хотелось немного заработать перед пенсией, но надо уходить: еще один-два таких вызова — и меня саму отвезете в реанимацию.
— Не надо уходить, я договорюсь с диспетчерами, чтоб вас держали для детских вызовов.
— Правда? — обрадовалась она. — А это возможно?
— Думаю, договоримся. Вам только надо будет устроить так, чтоб дежурить в одну смену с диспетчерами Светой и Валерием Егорычем. Сумеете?
— Надеюсь.
— Остальное беру на себя.
— Тройка! — гремит динамик. — На вызов!
Я дружески пожал ей руку и побежал в диспетчерскую. Хорошо, когда собственная глупость или, лучше сказать, нервы не приводят к драмам.
Ехать недалеко: в столовой на соседней улице женщина-астматик заливалась пьяными слезами.
— Чертово начальство! У меня аллергия на водку, мне пить нельзя, а приходится ставить! Не угостишь — сами знаете…
— Аня, эуфилин внутривенно, разведение один к одному, только медленно!
Впрочем, приказываю больше для порядка, Аня и сама знает, что делать.
Эуфилин снимает у женщины приступ, как говорится, «на кончике иглы», то есть до конца еще не ввели, а приступ уже кончился. Только астматики знают это великолепное чувство освобождения дыхания, счастье от того, что ты нормально дышишь.
На радостях она сует мне здоровенную палку копченой колбасы — деликатес из деликатесов.
— Спасибо, родненькие! Спасители вы мои! Там у себя хоть чайку попьете с колбаской!
Это точно, попьем, всей компанией попьем, так у нас принято. Смена у нас дружная, спаянная (у нас говорят споенная), начмед нас за это терпеть не может. Ему бы — чтоб ненавидели, грызлись, стучали друг на друга. Но это уже его проблемы. А мы пьем чай с колбаской, все четыре бригады.
Утром, часов в пять, повторный вызов. Поскольку я на месте, еду я, моя ведь больная.
Та же завстоловой, снова задыхается, но уже не плачет, разъярена до предела, готова глаза выцарапать «родненьким спасителям».
— Я же вам, бля, как людям… колбасы не… пожалела, а вы мне… вы мне что херню ввели?
— Спокойнее, спокойнее. Что случилось?
— Як што? Я ж всего двести грамм яшчэ приняла — и зноу прыступ!
— Дура ты набитая! — не выдержал я. — Ты что думала, тебе на всю жизнь одного укола хватит? Тебе не то что двести — одного грамма нельзя, дошло? Сама же говорила — аллергия! Зачем пила?
— Дык жа ж люди сидят, неловко не пить!
— А неловко, так задыхайся! А у меня эуфилина на всех дур не хватит, другим тоже надо! Дошло до тебя наконец или еще нет? Вот этот укол — последний, имей в виду! И если еще хоть грамм…
— Что вы, доктор, крый божа! Хай яны сдохнуць, каб я…
— Договорились! — обрываю я. — Но помни: я тебя предупредил!
Она астматик начинающий. Она еще не знает, что будет покупать эуфилин впрок, больше всего в жизни боясь, что он вдруг кончится. Такое уже, кстати было: месяца два весь город сидел без эуфилина. И эта усвоит быстро, что к чему, будет всем лекарям совать то колбасу, то еще что-нибудь эдакое, но запас эуфилина у нее будет. И колоться научится сама, и пить будет — начальство своих привычек менять не любит, да и традиция ублажать начальство умрет не завтра.
А вообще нет такой недели, чтоб у нас всего было вдосталь: то бинтов не хватает, то транквилизаторов, ритмилена — список длинный. Потм появляется, снова исчезает, иногда на время, чаще навсегда. Лекарства, которые мы применяем на «скорой», бесплатны, но это не значит, что они бесплатны вообще. Медицинским учреждениям нечем расплачиваться с поставщиками, а те вынуждены прекращать производство.
И когда я вижу в глазах больного страх, и гнев, и ненависть, я понимаю: вся эта экономика ему до лампочки, ему жить хочется! Он знает твердо: государство ему должно. А раз нет, значит, украли. Нет колбасы — значит, украли торговцы, нет лекарств — украли врачи.
Вот так, дорогуша пациент. Тебе не платят — ты не платишь: ни аптеке, ни мне, лекарю. Ты нищий, и я нищий. Равенство у нас, то есть один нищий ничем не обязан другому нищему.
Ну да, клятвы, врачебная совесть, а как же. Но совесть — понятие религиозное, а мы с пеленок атеисты. И я не уверен, что мне ее, совести значит, хватит надолго, не уверен, что смогу десятки лет днем и ночью мотаться по жаре иль грязи, в ледяную стужу, вскакивать десять раз за ночь, нестись бегом к тебе на пятый этаж и выслушивать твою злобу, понимать ее причины и… не отвечать. И терпеть психованных мамаш, которые в три часа ночи вызвали «скорую» только потому, что ребенок заплакал или бабушка, извините, не так пукнула (был, был у меня такой вызов), или в пять утра выслушивать жалобы пьяного болвана на то, что его, видите ли, жена не любит и он умрет с горя, если я ему не сделаю укол. И однажды я сорвался…
Работал я уже вторые сутки подряд: ночь, день и ночь. В четыре утра поступил вызов — остановка сердца. Летели, как говорит Петя, «сшибая все столбы по дороге»! Прилетели за пять минут. В комнате на кровати лежит женщина лет сорока пяти, больше никого. Кто же вызвал «скорую»? Да она сама и вызвала, лежит вон в полном сознании, румяная — с остановкой сердца так не выглядят! Это другой диагноз: «Синдром пустой второй подушки», одиночество, страх, да и гормоны играют…Но это — не ночью и не для «скорой», черт побери! Впрочем…
— Что Вас беспокоит?
— Вы знаете, доктор, у меня во сне постоянно останавливается сердце! Просыпаюсь — стоит! Я пальчиками вот так пошевелю — начинает идти. Стоит уснуть, опять останавливается. Просыпаюсь — стоит! Я…
— Извините пожалуйста, но у меня тоже часто такое бывает по утрам: просыпаюсь — стоит! Но вас я
