Молотьба шла вторую неделю. Иван Сергеевич, просыпаясь ежедневно часов в пять и объезжая деревню, кнутовищем стучал в окно, напоминал:
– Не забыла, Дарья, на ток? Сегодня хлеб государству повезёшь. Запрягай быка Валета…
Дашуха молнией носилась по избёнке, расталкивала Лёньку и, завернув в полотенце кусок ржаной пышки, выметалась из дома.
И так – по всей деревне. Скучно стало и деду. «Сороки» бросили его посещать, не до печей было. Вернувшись вечером с тока, бабы наскоро, не зажигая огней, ужинали и, укрывшись с головой, ложились спать. Даже собаки и те приутихли, да и лаять им было не на кого: намаявшиеся за день люди крепко спали, и по деревне если и шатался кто вечером, то Илюха Минай. Бабы, утром собравшись на работу, говорили, что его ни одна «планида» не берёт.
Дед, как и все, участвовал в молотьбе, напеременку с Илюхой Минаем подавал снопы в барабан. Самым сноровистым поручали это сложное дело. Илюха работал, как в карты играл: лихо, задиристо (а картёжник он был заядлый – все деревенские говорили), одним поворотом руки разворачивал сноп, словно веер, и машина без надрыва принимала в своё нутро очередную порцию тугих колосьев. Но и перерывы Илюха делал так, что не подкопаешься. Глянет на своих помощниц, тех, кто на полке рядом снопы режут и ему подают, либо подмигнёт и запустит в барабан неразрезанный сноп. Ухнет сноп в молотилке лесной птицей – смотришь, слетел ремень.
И тогда начинается представление. Федя Мурин, – он и тракторист, и машинист, – мгновенно наливается, как осеннее яблоко, багровой краской и по лесенке поднимается на полок.
– Стерва ты, а не человек, – говорит он в лицо Илюхе. – Ты думаешь, мне твои шуточки непонятны? Небось опять целый сноп в барабан бросил? По целому стакану только самогонку можно пить.
При этом Федя добавляет такие вводные слова, от которых весь ток – и бабы, и мужики – стонет от смеха.
А тем временем Федя не спеша спускается вниз, начинает ладить молотилку. Добрых полчаса проходит, пока наденут ремень, пока Федя заведёт свой «чих-пых» – так в деревне прозвали старенький «У-2».
После перерыва на полок взбирается дед. Работает он, конечно, без Илюхиного шика, вроде бы неторопливо, но вскоре подавальщицы не успевают утирать пот с лица. Что и говорить, умеет дед работать, хотя в жизни и большая язва.
– Тягущой наш дед Петро, – говорят о нём бабы. – Как резина тянется, да не трескается.
В тот день, когда со мной случилось несчастье, деда дома не было. У него кончились курительные принадлежности – бумага и табак, и он, поднявшись часов в пять, отправился в город на рынок. Всё мог дед перенести, мог полмесяца питаться одной картошкой, присаливая её «супером» (соли в военные годы было в обрез, и в деревне нашли применение суперфосфату, что лежал белым холмом за током), мог до обеда сходить в город, а туда был не ближний свет – в два конца добрых пятьдесят километров; мог целыми днями вышагивать с косой в ольшанике, сбивая осоку корове на зиму, но перенести хоть час без табака он не мог. Об этой слабости знали в деревне все, и поэтому даже в самое напряжённое время Иван Сергеевич махал рукой.
– Макарыч без табака что сорванная трава: повянет-повянет да и совсем высохнет.
Конечно, будить меня в то утро было некому. Я проснулся, когда в окна била утренняя синева и чётко вырисовывались соседские вётлы. Завтракать не стал, хотя чётко понимал, что «приз» за долгий сон мне обеспечен.
И действительно, на конюшне я застал одного Пафнутьевича. Расхаживая по станкам, он вилами сбивал на проход конский навоз. В самом дальнем углу хрумкал соломой Серый Фриц.
– Ну что, Гриша, отличился сегодня? – вручая мне оброть, съехидничал Пафнутьевич. – Так тебе и стоит, не будешь про людей частушки сочинять.
Несмотря на отходчивость старого конюха, наверное, задела за живое вчерашняя частушка, сочинённая мною, о том, что «доски лошади погрызли, а Пафнутьич – ни гугу». Сочинил я её в обед, а вечером, сдавая Хвылю, спел её Пафнутьичу Лёнька, при этом добавив, что критика, как пишет наша районная газета, «не в бровь, а точнее». И то правда, последние дни, когда все лошади и быки были заняты на молотьбе, конюху и кормов привезти не на чем, и, кроме соломы, в яслях ничего не было. Иван Сергеевич, конечно, здорово отругал конюха, но на просьбу оставить в его распоряжении хоть одного быка, сказал:
– Перебьёшься. За день две вязанки сена и на себе принесёшь.
На ток я приехал, когда Федя Мурин прогревал трактор, бегая вокруг него с факелом. Дружки встретили меня хохотом. И даже Витька Грач, восседая на моей любимой Карпетке, кривлялся и показывал мне дулю.
Работа в тот день шла, как старая телега по разбитой дороге: то еле двигается, то совсем станет. Заменивший деда на подаче снопов Гриша Балалайка никак не мог приспособиться, и хоть гремел над током его залихватский мат, ремень слетал чаще, чем хотели даже самые ленивые бабы. Федя Мурин сначала пробовал гоняться за Гришей так же, как за Илюхой, но, поняв, что у Гриши просто не получается, всякий раз, багровея, молча принимался натягивать ремень.
Первым не выдержал Илюха.
– Вот что, – сказал он Гришке, – это тебе не на корабле, флотская твоя душа, на клотике чай пить. Здесь работа серьёзная. Уж лучше я упаду, но больше тебя на полок не пушу. Понял?
– Понял, – буркнул Гришка и отправился к бабам перетаскивать на другое место веялку.
Но хорошей работы не получилось и дальше. В полдень повалил снег, белым покрывалом наваливаясь на молотилку, на людей, снопы, солому. Илюха не успевал протирать лицо полотенцем: снег мешал ему равномерно подавать снопы.
Но, пожалуй, самое тягостное настроение было у меня. Злил Серый Фриц, который еле переставлял ноги, словно у него, как у деда к непогоде, разболелась поясница. От голодухи – ведь я уехал в поле без завтрака – в животе словно на телеге катались. Выручила тётка Варя. В обед, усевшись на кучу свежей соломы, она крикнула:
– Гришка, Гришка, слезай с коня, чем угощу-то!
Упрашивать меня не надо было. Развернув узелок, тётя Варя наделила меня сначала большим солёным огурцом, от которого шёл приятный укропный запах, двумя нечищеными картофелинами, а потом вытащила из-за пазухи краюху хлеба. У меня потекли слюни, задурманило в голове.
Два дня назад Иван Сергеевич приказал выдать молотильщикам, как он сказал, «аванец» – по полпуда смолотой в Синявке ржи. И хотя никакой команды из райкома не было и план хлебозаготовок не выполнили, председатель, на свой страх и риск, рассудил правильно: не дай сейчас людям хлеба – слишком долго на тяжёлой работе не протянут.
«Дождались, сынок, – говорил мне дед, смахивая с ватника мучную пыль, – теперь мы с тобой заживём – кум королю, сват министру. Целый пуд муки на двоих нам с тобой отвалили. Вот схожу в город, дежу отскребу и такой хлебец заквашу – от одного духа до потолка прыгнешь».
– Он силён, твой дед, на обещания, скупердяй чёртов, – сказала мне тётка Варя, – не видит, что внук совсем отощал. Ему только своё на уме – паровоз чтоб на парах стоял. Пока солнце не взойдёт, роса очи выест. Съешь-ка моего хлеба, оно и ждать легче будет.
Ох, права была тётка Варя. Как конфеты, что иногда приносила мне мать из райцентра, получив пенсию за отца, показался хлеб с припечённым капустным листом. Съев краюху, я почувствовал, как тяжёлым медведем наваливалась на меня дремота.
К вечеру разыгралась настоящая метель. В снежной пляске пропадали и молотилка, и стог соломы, выросший за день, и люди. Потянул ветер, и по полю белыми полосами растеклась позёмка. Когда чуть стемнело, работать стало совсем невозможно, да и бессмысленно. Отволгшая хлебная масса не промолачивалась, часть хлеба шла в полову.
Когда мы уезжали с поля, метель завывала диким зверем. Лёнька с места пустил Хвылю галопом и скрылся в темноте. Через минуту ускакали и Витька Грач, и Колька Мирон. Моего же Серого Фрица, казалось, ничто не касалось. Отрешённым брёл он по полю, оставляя глубокие тёмные следы на свежем снегу.
