Как я задремал, сказать трудно. Может быть, меня разморила уплетённая за обедом горбушка духовитого, с полынной горечью хлеба, а может быть, Серый Фриц своей размеренностью укачал меня, как младенца в колыбели, но очнулся я уже на снегу, а мой злодей, наверное, на секунду вспомнив свою немецкую молодость, резво сиганул в сторону и скрылся в темноте.
Позор на мою голову страшный! Вернись я сейчас на конюшню один, без лошади – завтра завязывай глаза и убегай из деревни от насмешек сверстников. Но это ещё полбеды. Была причина посерьёзней. Чёрт знает что может с ним случиться, с этим Серым Фрицем! Вдруг на него волки нападут и раздерут на части, тогда что? На секунду я представил, как в нашу избу входит участковый милиционер Кузьмин в своей чёрной шубе, с наганом на поясе и говорит деду Петру:
– Ничего не попишешь, Пётр Макарович. Дружба дружбой, а табачок врозь. Собирайся: родной внучёк тебя до тюрьмы довёл.
Горькие слёзы наполнили мои глаза. Что-то надо было делать. Поминутно вытряхивая из стареньких валенок снег, я сначала поплёлся по следу Серого Фрица, благо, он пока не был занесён. Но вскоре я убедился, что одному мне лошадь не найти. Идти было тяжело, глаза застилала снежная пелена.
Я знал, где-то сзади меня возвращались по нашему следу колхозники с молотьбы. И повернул назад.
Наверное, минут пятнадцать брёл я снежной целиной, конские следы метель сгладила, как утюг складки, наконец услышал впереди голоса. Значит, брёл я всё-таки точно.
Плотной гурьбой, как на богомолье, шли женщины. А впереди – его я узнал в темноте сразу – шагал Илюха Минай.
– Дядя Илья, – заголосил я, – у меня лошадь убежала…
– Ну и что? – не останавливаясь, буркнул он.
– Упал я с лошади. Ведь пропадёт конь-то…
Илюха приостановился, снял шапку, вытер ею снег с лица.
– А мне какая печаль? – загнусавил он. – У тебя убежала, вот ты и ищи. Я по такой круговерти с тобой блудить не намерен. В прошлом году вот так поднялась метель, а Алёшка-тракторист в «Новый свет» надоумился, сгинул ни за понюшку табаку. Только на четвёртые сутки у реки в снегу нашли.
Я заголосил громче. Подошедшие бабы начали уговаривать Илюху.
– Помоги ты парню, Илюша, – просила тётка Варя, – всё равно ведь по деревне до полночи шляешься.
– Вот потому и помогать не буду, – упирался Илюха, – меня, может, в гости ждут…
Никто, конечно, не ждал Илюху в гости. Жил он на краю деревни один, похоронив недавно мать. Но уж таков был противный этот человек – сказал, как отрубил.
– Ну и чёрт с тобой, – выругалась тётя Варя, – не человек ты, а гниль настоящая. Пойдём, Гриша. А вас, подруги, – обратилась она к женщинам, – попрошу зайти к деду Петру, сказать.
Место, где я очутился в снегу, приметил по большой чёрной глыбе, вывороченной осенью трактором. Отсюда нам надо было идти влево, туда уходил след Серого Фрица. Сейчас, конечно, его уже не было видно.
Метель по-прежнему выла, залепляя лицо снегом. Заметно похолодало, перехватывало дыхание, на бровях холодной сосулькой застывал снег.
– Не иначе, к реке мерин ушёл! – прокричала мне тётка Варя. Она шагала впереди, я ковылял сзади. Мы остались одни, бабы повернули в сторону деревни.
Теперь уже трудно вспомнить эту ночь во всех деталях. Не знаю, сколько времени брели мы, как тётя Варя угадывала направление, но к реке мы вышли. Где-то здесь стояли три скирды сена, уложенные летом. Лошади давно, с начала осени, проторили к ним тропы, объели их со всех сторон, и скирды торчали на лугу, как грибы мухоморы. Наверное, сюда и подался голодный Серый Фриц. Да вот как найти те скирды?
Силёнки совсем покинули меня. Присев прямо на снег, я сбросил валенки. Внутри них намёрз от таявшего снега лёд. Закоченевшими пальцами я пробовал отодрать льдинки от валенок, но руки меня не слушались.
– Гришка, где ты?! – закричала тётя Варя.
От её крика я встрепенулся, всунул ноги в валенки, попробовал подняться – и не смог. Вернулась тётя Варя.
– Ты что ж, орёл, совсем раскис?
– Тётя Варя, миленькая, дай я немножко на снегу посижу. Ты иди ищи Серого. Я чуть-чуть посижу и пойду по твоему следу.
– Нет, Гришка, ты это брось. В один момент погибнешь. Задремлешь через минуту – тут тебе и конец. А ну-ка, давай руку.
Она схватила мою руку, с силой потянула. Поднявшись, я с трудом сделал шаг, потом второй. Поддерживаемый тётей Варей, я плёлся, как больной, шатаясь из стороны в сторону. Но я понимал: если ещё раз присяду на снег – больше не встану.
Стог сена вырос из темноты неожиданно. Просто встал он большой тёмной массой поперёк нашего пути. С порывом ветра донесло до нас кашель и хруст снега.
– Кто там?! – истошно закричала тётя Варя.
– Подходи ближе, Варвара, – по голосу я узнал деда Петра. Какие-то неведомые силы влились в наши ноги, и мы, не сговариваясь, бегом ринулись к скирду. Дед стоял с подветренной стороны, деловито отряхивая ватник от снега. Но самое главное – рядом невозмутимо хрумкал сеном мой злодей Серый Фриц.
– Тётя Варя, мы спасены! – заорал я во всё горло. – Понимаешь, спасены…
Дед и тётя Варя, наверное, улыбались, – трудно было угадать в темноте.
– А я, как бабы мне сказали, – начал дед, – сразу определился, что мерин на луг удерёт, не иначе. Для него это место знакомое. Уморил лошадей Пафнутьич за эти дни – вот Серый и сбросил своего седока, да и на кормёжку.
От скирдов до деревни было метров триста. Наверное, я бы от радости это расстояние и бегом пробежал, но дед, подняв меня, усадил на лошадь.
По-прежнему бесновалась метель, швыряя в лицо пригоршни обжигающего снега, но на душе у меня было спокойно, только от усталости слипались глаза. Дед с тётей Варей шагали рядом, наверное, о чём-то говорили – до меня долетали обрывки фраз.
Дома, пока дед отводил мерина на конюшню, тётя Варя, раздев меня, натёрла тело керосином.
– Верное средство, – сказала она, – теперь не заболеешь.
Уже сквозь дрёму слышал я, как вернулся дед, благодарил тётю Варю, величая её Варварой Сергеевной (дед и отчество её признательно вспомнил), а потом долго гремел дежой. Дом наполнялся полынной горечью свежемолотой муки.
Уснул я счастливый оттого, что этот нелёгкий день так хорошо кончился, что завтра у нас с дедом на столе будут лежать пышные караваи.
Давно это было.
Спят вечным сном на заросшем кладбище и мой сварливый дед, и душевная тётя Варя, и неугомонный Илюха… Где-то в Сибири крутит баранку лихой Лёнька. Но в памяти моей живы и, наверное, никогда не померкнут те ноябрьские дни сорок седьмого, его поздний хлеб.
