палки. Вот и всё. И вернуться Ершова не просила, и никаких проклятий в его адрес не слала. Вроде душой застыла, покрылась ледяным панцирем.
Вот и Любаха в своём письме об Ирине ни слова, а наверняка встречаются: живут как-никак на одной улице. Сговорились, может быть, а возможно, сестра его тревожить не хочет, одними намёками отделывается, дескать, приезжай, братец, сам на родительский дом погляди, с женой повстречайся, решай свою судьбу. Показалось, что какая-то преднамеренность есть в письме, да ведь об этом только догадки можно строить…
Эх, Ершов, Ершов, по-беспутному как-то ты живёшь! Бобыль бобылём! Конечно, можно завтра на колхозе точку поставить – никто тебя в вечной привязанности к деревне клятву давать не заставлял, только как после этого людям в глаза глядеть будешь? В колхозе и так каждый человек на учёте, а тут как нож в спину – агроном сбежал! Ирина как-то сказала: стыд не дым, глаза не ест. А что ж тогда ест, позором жжёт?
Ершов заметил: то, что порой ночью больших дум стоит, днём как дым рассеивается. Утром, пока до работы бежал (именно бежал: уснул поздно, и ночь бессонная просто так не прошла – проспал на наряд), пришло простое решение – отпроситься в отпуск, поехать на родину, а потом окончательно определиться: перебираться ли под родительскую крышу или здесь, в Гороховке, холостяковать. Хоть и опоздал Ершов, но на несколько минут забежал в свой кабинет, заявление набросал и уж потом пошёл в кабинет председателя.
Николай Андреянович, председатель, – мужчина видный, ростом в сажень, плечи двумя буграми, шевелюра чёрная с проседью, словно поздняя пахота, снежком присыпанная, – видно, уже наряд закончил, по кабинету расхаживал. Это разгуливание – примета недобрая: председатель в настроении дурном, к беседам не расположен. Поэтому Ершов, поздоровавшись, присел в угол, начал к разговору прислушиваться. А говорил Николай Андреянович с прорабом из мелиоративного отряда Первеевым. Был Первеев человеком изворотливым, оборотистым и сейчас наверняка Николаю Андреяновичу «туфту» подсовывал. Любят эти «субчики» несеяное жать, руль за два отдавать. Поэтому и горячился председатель:
– Ты меня, товарищ Первеев, куда толкаешь? Твои ребята целую неделю бутылки пустые по лугу катали, пили да похмелялись, а я тебе процентовки должен подписывать? Покажи товар лицом, тогда и расчёт будет. А то получается, что весь изъян на крестьян. Скажи спасибо, что я твоему начальству не обрисовал ваши художества.
Первеев, видимо, не в первый раз такие разговоры слышал: на лице и тени смущения нет, говорил с ехидцей:
– А я ведь тоже буду жаловаться, Николай Андреянович. Если откровенно говорить, не было у моих ребят фронта работ.
– Как не было? – изумился председатель.
– А так, очень просто. Водовод по частному огороду проходит, а там какой-то чудак живёт. Вышел из дома, под экскаватор, как под танк, ложится: «Не разрешу здесь копать!»
– А кто там у нас живёт? – первый раз обратился председатель к Ершову.
– Да Егор Причуда…
– Ну, этот и под танк бросится, – сказал с ухмылкой Николай Андриянович. – Одно слово – человек с причудой. Вот Ершов только и умеет с ним разговаривать. Правда, Василий Васильевич? Давай так договоримся, Первеев: ты своих ребят на работу настраивай, а вот Василий Васильевич с Егором столкуется, чтоб у вас отговорок не было. Выбей у них, Ершов, главный козырь, а то у меня уже терпенье кончается. Признаться, я и так тебе хотел сегодня поручить мелиораторами заняться, да ты на наряд опоздал…
Егор Боровков жил на краю Гороховки. Рассказывают, что после войны, когда он женился и решил дом ставить, сам это место облюбовал. Рос здесь чернобыль в человеческий рост, густой стеной, и жена Егора Катерина даже заплакала, когда он её на новое поместье привёл:
– Да меня здесь волки сожрут!
– Ну что ты, Катя, какие такие волки! Здесь место хорошее, спокойное и, главное, простора много. Я, Катя, простор люблю…
– А зачем он нам, простор? Построились бы рядом с моими родителями, дети появятся – к ним будут ходить в сад, яблочками лакомиться.
– Сад мы и свой посадим.
Упрямый человек был Егор! Жену свою любил, жил душа в душу и только по праздникам, выпив стопку и обняв Катерину, говорил с грустью:
– Эх, козявка-малявка, если бы не ты, я бы давно был военным комиссаром…
Военным комиссаром он не стал, а вот бригадиром работал до самой пенсии, и бригадир был толковый, знал без высшего начальства, что на сегодня главное, как людей расставить, чтобы дело шло толковее. Ещё в первый год своей работы заметил Ершов, что люди тянутся к Егору, и не по долгу служебной подчинённости, а искренне, неподдельно. И Боровков был щедр на душевное слово, совет добрый и своевременный. Сейчас, после того как ушёл Егор на пенсию, не раз Ершов изливал душу этому толковому мужику, и тот, как умный и знающий врач, снимал накипевшую боль.
Уже много лет проживший в деревне Ершов заметил, что сельские дома чем-то на хозяина похожи. У хозяйственного мужика дом колечком обвит, степенность и надёжность в каждом оконце, наличнике, а у непутёвого хозяина, про которого говорят, что живёт по принципу «доедай – пойдём», то есть без думы о завтрашнем дне, и дом сколочен наспех, стоит покосившись, как картуз на макушке.
У Егора Боровикова дом – на зависть соседям – дубовый, рубленый пятистенок, ошелёванный тонкими наборными дощечками, смотрел на мир широкими окнами, словно открытым взором. Во всём его облике – основательность, на вызов похожая: дескать, посмотрите на меня, полюбуйтесь.
Глядя всякий раз на этот дом, вспоминал Ершов один памятный урок, который Егор преподнёс ему на первых порах. Как-то, объезжая поля, пожаловался Егор на бригадира соседней бригады, мол, не тянет тот, дело страдает. Придётся освобождать. И кандидатура на примете есть, парень молодой, толковый, только сомнение берёт – справится ли? А Егор в ответ:
– А ты, Василий Васильевич, на квартиру к нему сходи – и ясность сразу полная будет. Если у него в доме и во дворе порядок, у собаки конура есть, туалет, извините, замечаний не имеет, значит, прок будет. В нашем бригадирском деле человек хорошим хозяином должен быть, а не балаболкой.
И ведь как в воду глядел Егор: посмотрел дом Ершов, с людьми поговорил – и пришлось другую кандидатуру подбирать…
Егора Ершов нашёл во дворе, в «мастерской». Так величал тот небольшую пристройку к сараю, по внешнему виду неприметную, но внутри на загляденье – верстаки, станочки, тиски, инструмент на полочках, и всё так разложено, что в любую минуту под рукой нужная вещь окажется.
Завидев гостя, Боровиков отложил резной наличник, над которым, видимо, колдовал с утра, степенно отряхнул стружку с колен, заулыбался так, что лицо посветлело, лучиками морщинок заиграло, приветливо протянул руку.
– Ранний гость к добру, поздний – к лиху, так говорят, Василий Васильевич?
– Это уж точно, Егор Евдокимович! Только я гость хоть и ранний, да недобрый – вон тебя от полезных дел оторвал…
– Невелика беда, Васильевич. У меня эта мастерская как бальзам для души, все нервы лечит. Бывало, в молодости полаюсь со своей Катериной – тут же сюда, за рубанок… Часа два поработаю, глядишь, дурь из головы и вылетит, светлее на душе станет. Работа – она в любом деле лекарь.
– Не всякий с тобой, Егор Евдокимович, согласится. Молодёжь говорит – работа дураков любит…
– Тот сам дурак, кто так говорит. Да ты садись, садись, Васильич, в ногах правды нет. Хочешь – на верстак, а хоть вот на эту табуретку. Давно, чай, у меня не был.
– Работы по горло. Сам знаешь, только с уборкой кончили, пока хлеб, картошку, свёклу до дела довели – семь потов сошло…
– Тебе-то, Васильич, сейчас небось книжки читать времени нет, а у меня его по-стариковски хватает.
