быть, на эти харчи он своё семейство кормить будет? Поди уследи за ним, если подвал рядом со школой.
– Ну и тяжёлый ты человек, Сашка, – вздохнул Симка. – Ноешь, как кила ненасытная. Как с тобой только жена живёт…
– Живёт и радуется, – оскалил прокуренные кривые зубы Алексашка. – Говорит, что за мной, как за каменной стеной. Сам знаешь, мужик я трезвый. Эту стерву и на дух не беру. А бабам чего надо? Чтоб не пил, не курил, по сторонам не глядел…
– Ну, по сторонам ты шаришь, – усмехнулся Симка.
– Это ты про Зинку, что ли, намекаешь? – Федякин начал громко, с надрывом кашлять, будто ему в горло влетел воробей. – Дура-девка желаемое за действительное выдаёт. Надоело в холодной постели спать, вот и лепит, что в голову взбредёт…
Новый учитель вскоре всем пришёлся по душе. Во-первых, напрасно волновались жители – левой рукой писал Иван Васильевич ловко, буквы на доску клал ровно, какие-то точёные, другой так и правой не напишет. Во-вторых, до сентября в школе ребятишек поила чаем Ефросинья – совсем бесплатно, уделяя этому добрых три-четыре часа. А самое главное, наверное, было в том, что Черкашин ничем не отличался от деревенских жителей: по утрам в галошах на босу ногу гнал он свою корову в стадо, приветливо здоровался с мужиками и бабами на выгоне и скоро знал всю деревню.
Понравилась и его жена. Ребятишки поголовно величали её тётя Фрося и даже на своих обидчиков жаловались не учителю, а ей. А больше всего понравилось жителям деревни то, что была Фрося искусной портнихой.
Через неделю после появления в деревне она где-то пропадала два дня, а потом приехала на грузовой автомашине, из кузова осторожно опустила на землю ножную машинку «Зингер». Бабы, издалека наблюдавшие, быстро оценили обстановку, и уже на другой день потянулись к Фросе первые заказчики.
Оказалась она мастерицей что надо: шила и входившие в моду платья «солнце-клёш», с высокими плечиками, и цветастые «татьянки» с широким сборчатым подолом, и сарафаны с рюшками, прямыми сборками. Вот и потянулись к Фросе, как на сладкий мёд, деревенские девчата. Потом проторили стёжку к учительскому дому и пожилые женщины, которым Фрося умудрялась за один день шить разноцветные кофты и юбки из сатина, не столь модные, сколь надёжные, удобные и для праздника, и для будничной домовой работы.
Кажется, на любой фасон были у Фроси выкройки, изготовленные из старых газет, и она ловко орудовала острыми ножницами, превращая бесформенные куски материи в красивые наряды. Говорят, что у попа сдачи, а у портнихи остачи не бывает, но Фрося быстро завоевала авторитет у своей клиентуры ещё и тем, что остатки тканей все, буквально до клочка, возвращала своим заказчикам или по их просьбе шила расписные косынки, носовые платки, салфетки. Даже самый маленький кусочек ткани шёл у неё в дело – она тачала из них весёлые, напоминающие праздничный калейдоскоп одеяла и по дешёвке продавала их деревенским женщинам.
Но, пожалуй, самое основное, что привлекало клиентуру Фроси, – это её цена, скорее бесценок, её работы. Говорят, нужда денежку куёт, а нужды у Фроси было много – семейная жизнь её, порушенная войной, только-только начиналась. Надо было создавать собственный очаг, маленький плотик, без которого так трудно удержаться на плаву жизни. А Фросе он нужен был ещё и потому, что на прежней работе не заладились отношения у Ивана с начальством, пришлось менять за два года два места, а два переезда, мудро подмечено, равны одному пожару.
И тем не менее Фрося отчётливо понимала, что ей-то значительно легче, чем женщинам- колхозницам. Хоть и небольшая учительская зарплата, но это всё-таки деньги, а в некоторых колхозных домах сейчас, после реформы, трояк от пятёрки отличить не могли. Где их взять, деньги, если в колхозах только «палочки», на которые осенью дают двести граммов сорного зерна. Если и появились деньги, то только после продажи скота или картошки на рынке. Но появлялись они на один-два дня – слишком много на них хозяев: налог заплати, страховку, займы разные… А ведь ещё год семье жить надо – тут и одёжка, и обувка, и другие нужды. Гвоздь, и тот денег стоит.
Вот почему брала Фрося чаще всего, что человек дать может. Есть десяток лишних яиц – неси за пошивку юбки, а нет – ладно, осенью ведро картошки, и, что называется, баш на баш. Нет таких продуктов, три фунта муки или два стакана пшена – тоже надёжная цена портняжному труду…
Но как ни бедно жили люди в деревне, не утратили они человеческой гордости, совестливости, и Фросе даже не приходилось говорить о цене – если пошила вещь, за хозяйкой не пропадёт. Глянет утром из окна – по тропинке идёт кто-то с белым узелком в руке, как раньше на богомолье люди ходили. Только теперь не кулич в узелке, а десяток яиц за работу портнихе.
Иван Васильевич поначалу возмущался, хотел, чтобы Фрося бросила это занятие, – нельзя ей, больной, долго за машинкой сидеть, но его жена убедила:
– Понимаешь, Ваня, не в моих заработках дело! Главное – я не на отшибе, обо всех новостях знаю. А то ты целый день в школе, а я должна у окна торчать, да?
С началом учебного года у Фроси меньше оставалось времени для занятий шитьём, зато надо было видеть, как благодарны ей ребятишки за сладкий чай да за душевную заботу. «Тётя Фрося, тётя Фрося», – щебетали они, как весенние птахи, и это согревало её, будто в жаркой бане.
Фрося уже четыре года болела, сухой обжигающий кашель разрывал на части грудь, и от этих приступов, казалось, что-то трескалось в горле. Заболела Фрося в конце войны, когда купала в августовской, загустевшей до темноты воде чесоточных лошадей. Тогда придумали ветеринары перекупать заболевших животных, а потом обработать вонючим креалином.
Лошадь всегда ценилась в крестьянском быту, а в годы войны каждая конская голова в деревне, как царская корона, дороже золота, дороже хлеба. Помогали лошади управляться и в хозяйстве, в колхозе основная тяжесть в поле и на ферме ложилась на них.
В деревне Фроси люди искренне, как по покойнику, плакали, когда узнали, что лошади заболели чесоткой, самой страшной болезнью.
Вот тогда и доверили самым молодым перекупать лошадей, а потом приняться за лечение. Родная деревня Фроси, где жила её мать, и во время войны укрылась от лихолетья Фрося, была маленькая, всего двадцать два дома, с широким, вручную выкопанным в стародавние времена прудом, с густыми зарослями сирени, благоухающими весной, с родником под крутой Степановой горой. И жителей немного в каждом доме – мужики на фронте, стариков голодуха выкосила, только мелкота звенит беспечными голосами. Вместе с двумя пятнадцатилетними подростками Фрося по очереди перекупала всех семь лошадей. Поначалу вода показалась обжигающе-ледяной, сводила ноги, а потом тело притерпелось, словно прокалилось изнутри дровяным жаром, и Фрося ловко мылила холки послушных, ослабленных болезнью коняг.
Простуду Фрося почувствовала на третий день, когда вдруг неожиданно ощутила, как закружилась голова, и небо, и земля слилась в единую серую мглу. Фрося вязала снопы на последнем ржаном поле вместе с другими колхозницами и сначала не придала значения этой неожиданной слабости: бывает, пройдёт. Она присела на связанный сноп, закрыла глаза, и тягостный звон в голове немного затих, ушла дрожь из рук. Несколько минут Фрося сидела не шевелясь, а когда открыла глаза, вроде всё успокоилось. Она снова принялась за работу, но через несколько снопов приступ опять повторился, земля качнулась, ушла из-под ног, и она повалилась на прогретую стерню тяжёлым снопом. И снова с трудом поднялась, но перед глазами в мелкой зяби качалось поле.
Фрося с трудом добралась до дома, в постели немного отдышалась, но противный липкий пот, кажется, струился из всех пор, и простыню хоть выжимай. В этой влажной постели Фрося не могла уснуть, а тяжесть в дыхании усилилась, она жадно ловила воздух, но его не хватало, как рыбе, выброшенной на берег.
На следующий день в больнице врачи нашли у неё плеврит лёгких, и жизнь словно померкла. Но в этот раз судьба свела Фросю с опытным врачом Антониной Фёдоровной, и та долго возилась с ней, откачав несколько литров жидкости из лёгких. Через две недели Фрося встала на ноги, бледная, с ослабевшими ногами, и Антонина Фёдоровна сказала ей ласково:
– Ну, милочка (словечко это у Антонины Фёдоровны было одним на всех), теперь я своё дело сделала.
