31 августа, была прокомментирована Л. Штейнгардтом в телеграмме К. Хэллу от того же числа. Посол обращал внимание государственного секретаря на выступление В.М. Молотова, «построившего свои рассуждения о договоре на речи Сталина на XVIII съезде ВКП(б), опустив ту часть речи, где заявлялось, что Советский Союз поддержит страны, ставшие жертвами агрессии»[78]. Другими словами, как не раз высказывался на эту тему Молотов, именно своей речью на партийном съезде Сталин проложил путь к достижению советско-германской договоренности.
Текст выступления В.М. Молотова на сессии Верховного Совета СССР стал предметом анализа в меморандуме помощника главы Европейского отдела Госдепартамента США Л. Гендерсона (отозванного из Москвы). В меморандуме внимание фиксировалось на следующих моментах в выступлении: 1) отсутствие упоминания о «мировой революции», в связи с чем автор задавался вопросом, не означает ли это, что Сталин отбросил саму идею мировой революции; 2) отсутствие твердого обязательства не вмешиваться в общеевропейский конфликт; 3) подчеркивание международного значения советско-германского договора могло означать, что это больше, чем просто договор о ненападении; 4) вина за возникновение войны в Европе скорее возлагается на Великобританию и Францию, чем на Германию; 5) отсутствие ссылки на положение о помощи жертвам агрессии, содержащееся в выступлении Сталина на XVIII съезде ВКП(б)[79].
Нападение Германии на Польшу 1 сентября сконцентрировало внимание американских дипломатических представительств в европейских столицах на позиции Советского Союза, только что подписавшего советско-германский договор о ненападении. Посол в Москве Л. Штейнгардт в депеше, направленной в Госдепартамент в этот же день, с одной стороны, подвергал сомнению достоверность слухов о тайном военном соглашении между Германией и СССР, направленном против Польши, а с другой — писал: «Однако соглашение [советско-германский пакт о ненападении], как представляется, не исключает вознаграждения Советского Союза, пожелай он этого, посредством военной оккупации»[80].
Посол США во Франции У. Буллит, до этого американский посол в СССР (1934–1936 гг.), менее других американских дипломатов в Европе был склонен доверять сталинскому руководству. В телеграмме своему шефу в Вашингтоне К. Хэллу он сопоставил заявление советского посла в Варшаве о том, что советско- германский пакт не является препятствием для торговли СССР с Польшей с прибытием в Берлин советской военной миссии. И заключал: «Это может означать, что советское правительство намерено оказывать дозированную помощь обеим сторонам в начавшейся войне, чтобы она продолжалась как можно дольше — чтобы максимально продлить страдания и чтобы в конечном счете свежие советские армии смогли промаршировать по континенту»[81].
Александр Пронин
ЧЕЛОВЕК — ЦЕЛЬ, А НЕ СРЕДСТВО
Широко известен приказ И. В. Сталина № 270 от 16 августа 1941 г., объявлявший всех попавших в плен предателями родины (по окончании войны многие из них были расстреляны или сосланы в отдаленные районы Севера). Не менее известен приказ Сталина № 227 от 28 июля 1942 г., на основании которого были созданы заградотряды МВД, которые получили право расстреливать на месте без суда и следствия всех, кто отступал под натиском противника.
Однако совершенно не известен найденный Д. Хмельницким в брошюре 1939 г. текст комментария к воинской присяге, гораздо более зверский, чем приказ № 270, выпущенный в начале войны. Этот текст — спокойная подготовка к войне. И подготовка к уничтожению всех собственных пленных. Предполагалось, видимо, что война будет победоносная, а пленных мало. Вот цитата: «Сдача в плен врагу — измена Родине, измена присяге. Нет ничего позорнее сдаться в плен врагу, перейти на его сторону. Большевики в плен не сдаются — это священный закон наших доблестных воинов. Всенародного презрения достоин тот, кто свершит подлость — сдастся в плен. Воин Красной Армии даст скорее вырвать сердце, лучше погибнет смертью храбрых, чем сдастся в плен и изменит этим своей Родине. Наш закон — самый справедливый в мире. Он не знает пощады к изменникам и предателям. Принятый 8 июня 1934 г.[82] и дополненный 2 октября 1937 г., закон Советского государства предусматривает в качестве кары за измену Родине, т. е. действия, совершенные гражданами СССР в ущерб военной мощи Советского Союза, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, высшую меру уголовного наказания — расстрел с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах — лишение свободы на срок от 10 до 25 лет с конфискацией всего имущества. Военнослужащие, совершившие измену, караются только расстрелом. Нет и не может быть никаких смягчающих вину обстоятельств для клятвопреступников-военнослужащих. Суровая кара ждет и тех, кто знал о готовящейся измене и не доложил об этом органам советской власти. За измену отвечает не только предатель, но и все совершеннолетние члены его семьи. Суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся — вот черный удел клятвоотступника.
Воля народа запечатлена в проникновенных и сильных словах присяги. Социалистическая Родина-мать чуткой заботой и великой любовью окружает каждого воина, который с честью носит свое высокое звание и никогда, ни в чем не отступает от своей торжественной клятвы. Но нет пощады отщепенцам, изменникам, предателям и трусам. Тот, кто по злому умыслу нарушит высший закон жизни Красной Армии, будет испепелен всенародной ненавистью и презрением, подвергнут суровому наказанию»[83].
А вот свидетельство уже военного времени. В первом издании мемуаров Д. Эйзенхауэра «Крестовый поход в Европу», выпущенном компанией Doubleday & Company, Inc. в 1948 г., приводится эпизод, красноречиво показывающий отношение советских генералов к собственным пленным: «Основная разница в американском и русском отношении к людям проявилась в другом случае. Разговаривая с одним из русских генералов, я заметил, что одной из непростых проблем, с которой нам пришлось столкнуться на разных этапах войны, была необходимость заботиться о многочисленных немецких пленных. Я упомянул, что их кормили тем же самым пайком, что и наших солдат. С большим изумлением он спросил: «Почему же вы это делали?» Я ответил: «Во-первых, моя страна была обязана это делать согласно Женевской конвенции. Во- вторых, немцы захватили тысячи американских и английских пленных, и я не хотел дать Гитлеру повод или основания обращаться с ними более жестоко, чем он это и так делал». Русский вновь изумился такому моему отношению и спросил: «А какая вам разница, как немцы относятся к пленным? Ведь они сдались и не могут больше воевать».
Подтверждением этим словам служит политико-правовая практика Советского государства. С самого начала Великой Отечественной войны под подозрение в предательстве попали все военнослужащие и гражданские лица, оказавшиеся даже на непродолжительное время за линией фронта. Во всех кадровых анкетах появился вопрос: «Были ли Ваши родственники на оккупированной территории?»[84]Статья 193 Уголовного кодекса РСФСР 1926 г. предусматривала «за сдачу в плен, не вызывавшуюся боевой обстановкой, — расстрел с конфискацией имущества» [85]. В Уставе внутренней службы РККА отмечалось, что советский боец против своей воли не может быть взят в плен. В статье 22 Положения о воинских преступлениях 1927 г. говорилось, что сдача в плен, не вызванная боевой обстановкой, а также переход на сторону врага предусматривают высшую меру наказания (расстрел) с конфискацией имущества[86]. Однако в комментариях к статье было указано, что «в известных случаях обстановка на поле боя может сложиться так, что сопротивление по существу представляется невозможным, а уничтожение бойцов бесцельным. В этих случаях сдача в плен является актом допустимым и не могущим вызвать судебные преследования»[87].
Расширялась практика заочного осуждения военнослужащих, находившихся за линией фронта, как изменников Родины. Достаточным основанием для такого решения были полученные оперативным путем
