Хотя Пюшель оказал незаменимую услугу Сталину и был признан одним из лучших спецов по сельскому хозяйству, но его оппозицию такому способу коллективизации его стали скоро ненавидеть.
Наркомат сельского хозяйства отказался возобновить с ним договор. Он должен был быть удален любой ценой за пределы СССР.
Хотя все связывавшие его договоры истекли, он хотел, как он мне говорил, остаться в СССР с научными целями. Он надеялся, что партия и правительство поймут, наконец, свою ошибку и проведут в жизнь его предложения в их первоначальном виде.
Он все еще не понимал, что тут дело идет не об ошибке практического характера, а о преступном замысле, распылить и пролетаризировать все русское крестьянство.
Потрясения, которые пережил Пюшель, сказались на его здоровье. По ходатайству иностранной секции он был освидетельствован кремлевскими врачами. Однако его состояние не вызвало никаких опасений.
К моему немалому удивлению, как-то утром ко мне в бюро пришла дочь Пюшеля и заявила, что отец ее в эту ночь скоропостижно скончался. Тогда же я составил свое мнение об этой странной смерти.
На следующий день, в ускоренном порядке, тело Пюшеля было сожжено в московском крематории.
Человек умер, но его исковерканная идея осталась ужасающим бичом в руках Сталина. От идеи осталось только ее имя: «коллективизация сельского хозяйства».
Это краткое описание того, что я сам пережил или испытал на себе в области советского хозяйства, дает неприкрашенную картину правды о большевизме.
Я видел массу работы, жертв, энергии, растраченных бессмысленно с одной только политической целью: достижение мировой революции путем победоносной наступательной войны Советского Союза. Но даже и в том направлении всякая работа в СССР осталась непродуктивной.
Ибо не здравый смысл и опыт устанавливают там методы и практику хозяйства, а демагогические фразы марксистских теоретиков, которые имеют так же мало понятия о настоящих законах работы, как и о психологических законах, которые определяют успех или неуспех человеческой деятельности. Эти «специалисты смерти» могут только одно: разрушать.
Карл И. Альбрехт
Отрывок из главы «Революционный трибунал приговаривает меня к смерти»
В восьмом часу вечера...[13]
...В этот второй вечер после объявления приговора мне поначалу показалось большой удачей и существенным облегчением по сравнению с одиночным заключением не оставаться одному в эти тяжелые часы. Я попытался как минимум немного развеяться, общаясь со своими сокамерниками.
Однако чем позднее становилось, тем сильнее казался проникавший снаружи шум.
Это выглядело так, будто заключенных охватывало всевозрастающее беспокойство.
Всеобщее волнение захватило и трех моих товарищей по камере. Они начали ходить взад-вперед, насколько позволяло пространство нашей маленькой камеры. Чем позднее становилось, тем более странным было их поведение. Они едва отвечали на мои вопросы о причинах их возбуждения.
Мне это все казалось непонятным и непостижимым.
Пробило восемь. С тюремного двора послышался приглушенный звук моторов. С полным ужаса криком: «Они идут, они идут!» – трое моих сокамерников столпились у маленького окна камеры.
Михайлов, несмотря на строгий запрет, открыл окно. Теперь шум моторов стал гораздо сильнее. Я видел через окно, как в тюремный двор въехал тяжелый черный автомобиль. Через несколько мгновений шум моторов затих.
Трое моих сокамерников опять сидели на своих нарах. Их лица вытянулись и заострились. Они выглядели пугающе старыми и ослабевшими.
Напротив и наискосок от нашей камеры находилась железная пристройка, на которой день и ночь стояли двое часовых. Перед ними был установлен поворачивающийся во все стороны легкий пулемет, так что они всегда имели возможность держать под огнем даже самые отдаленные уголки большого тюремного здания. Прямо над их головами был укреплен маленький латунный колокол, на котором молотком отбивали время и подавали прочие сигналы. За этой пристройкой находилось начальство внутреннего тюремного управления.
Вот колокол ударил коротко два раза. Было 8.30 вечера.
В последние полчаса возбуждение моих товарищей по камере выросло до максимума. Я видел, что их бледные лбы покрыли капли пота. Дыхание было прерывистым. Общаться с ними было невозможно.
Сразу после двойного удара колокола на всю тюрьму раздался сильный пронзительный командный голос: «Всех по камерам, все камеры запереть!»
В одно мгновение замер шум в огромном здании. Наступила ужасная ошеломляющая тишина.
В этот момент я ясно почувствовал: смерть оповестила о своем приближении.
Всех охватил безумный страх смерти. Сердца 15 тысяч приговоренных к смертной казни остановились, замерли от ужаса. Глаза моих сокамерников, казалось вылезающие из глазниц, с выражением безграничного ужаса были устремлены на дверь камеры.
Несмотря на сильное внутреннее сопротивление, я тоже оказался во власти парализующего чувства страха. Я чувствовал, что в следующие мгновения должно произойти что-то ужасное.
В коридоре слышались твердые тяжелые шаги, открывались двери и после короткой паузы снова с силой захлопывались. Придушенные стоны, зовы о помощи, иногда ужасный громкий крик, звук падения. Затем было слышно, как волокли тело.
И снова наступала страшная мертвая тишина.
Несмотря на строгий запрет, я подкрался за несколько шагов к двери камеры. Из-за ужаса, который на меня давил, ноги были как парализованные. Я заглянул в глазок, который не был прикрыт снаружи. Перед моими глазами прокручивалась ужасная картина. Прямо перед нами, по другую сторону светового колодца, была открыта дверь одной из камер. Я видел высокого широкоплечего человека в униформе войск кавказского ГПУ. В одной руке он держал список, по которому читал имена, в другой – нагайку. В камере находились сбитые в одну кучу заключенные. Частью на коленях, частью стоя, с умоляюще поднятыми руками, они плотно сгрудились в дальнем углу камеры. Я видел, как двое охранников ГПУ грубо вытащили из камеры старого крестьянина. Старик, чье бескровное впалое лицо, обрамленное седой бородой, было залито слезами, в смертельном ужасе не мог сам сделать последние шаги. Рот был широко разинут. Я слышал его полный ужаса хрип. В дверях камеры он упал на колени перед чекистским палачом, обнял его ноги и стал целовать сапоги. Грубым движением ноги чекист отшвырнул старика от себя. Громкий приказ – и старика уволокли.
Палач ГПУ вычеркнул одно имя в списке.
Готово.
Сделано.
Человек отправлен на смерть.
Еще трех жертв извлекли из той же камеры.
Внезапно мертвую тишину разорвал пронзительный крик. Крик ребенка:
«Мама, милая мама, помоги же мне!»
Маленький мальчик, от силы двенадцати лет, в смертельном страхе уцепился за решетку окна. Его маленькое сердце не могло осознать, что он должен умереть. Два помощника палача вошли внутрь и попытались ударами и толчками оторвать мальчика от решетки. Последний раз прозвучал крик о помощи: «Мама, мамочка, помоги мне!»
Палач поднял нагайку и со страшной силой обрушил ее на стиснутые пальцы, полуголое детское тело. Резкий крик, слабый стон...
Снова стало тихо. Все позади.
Помощники палача вытащили маленького, худого, залитого кровью мальчика наружу. Руки ему связали за спиной. Узкая головка схвачена железным винтовым зажимом. Самым грубым образом его язык зажали между зубами верхней и нижней челюсти. Я оцепенел. Это было самое страшное, что мне приходилось видеть в жизни.
Так гибла русская молодежь.
Затем помощники палача подошли к нашей двери. Ключ засунули в дверь, дверь распахнулась.
