внутри общества.
Тому, кто изучает ранний капитализм, подобная параллель говорит о многом. Между ситуацией некоторых туземных племен современной Африки и положением английских трудящихся классов в начале XIX в. существует очевидное сходство. Южноафриканский кафр, этот благородный дикарь, социальное положение которого в его родном краале было настолько прочным, насколько это вообще возможно, превратился теперь в человеческую разновидность наполовину прирученного животного, одетого в «дурацкого вида грязные и отвратительные лохмотья, которые даже совершенно опустившийся белый человек никогда бы не стал носить»[63], в какое-то неподдающееся описанию существо, лишенное чувства собственного достоинства и всяких нравственных принципов, в истинное человеческое отребье. Данное описание напоминает ту характеристику, которую дал своим рабочим Роберт Оуэн, обращаясь к ним в Нью-Ланарке. С невозмутимостью социального исследователя, бесстрастно регистрирующего объективные факты, он прямо сказал им, почему они превратились теперь в жалкий и омерзительный сброд; истинную же причину деградации этих людей нельзя было описать более точно, чем указав на то обстоятельство, что они живут в «культурном вакууме», — термин, использованный одним антропологом[64] для характеристики причин культурного вырождения некоторых храбрых племен черной Африки под влиянием контактов с белой цивилизацией. Их ремесла пришли в упадок, политические и социальные условия их существования уничтожены, и теперь, если употребить знаменитое выражение Риверса, они умирают от скуки или прожигают жизнь и расточают имущество в пьяном разгуле. Их собственная культура уже не способна ставить перед ними цели, достойные усилий и жертв, и в то же время расовые предрассудки и снобизм преграждают им путь к адекватному вхождению в культуру белых пришельцев.[65] Поставьте на место расовых перегородок социальные, и вы получите Две Нации 1840-х гг., где полным соответствием кафру будет похожий на привидение обитатель трущоб из романов Кингсли.
Иные из тех, кто охотно соглашается, что жизнь в культурном вакууме нельзя назвать настоящей человеческой жизнью, склонны тем не менее думать, что экономические потребности сами собой заполнят эту пустоту, и жизнь покажется человеку сносной при любых обстоятельствах. Результаты антропологических исследований полностью опровергают подобное предположение. «Цели, ради которых работают люди, обусловлены факторами культурного порядка, и не являются простой реакцией организма на внешнюю, в культурном смысле нейтральную ситуацию, подобную элементарному недостатку пищи», — пишет д-р Мид. «Процесс, в результате которого группа дикарей превращается в золотоискателей или матросов или просто утрачивает всякие стимулы к напряжению собственных сил и тихо умирает с голоду близ рек, по-прежнему изобилующих рыбой, кажется столь странным, столь чуждым природе общества и его нормальному функционированию, что его можно счесть патологическим», и, однако, добавляет она, «именно это, как правило, и происходит с народом под действием навязанных ему извне или, по крайней мере, вызванных внешними факторами резких насильственных изменений…» Исследовательница заключает: «Этот внезапный, ничем не амортизированный контакт, этот страшный, разрушительный удар по традиционному жизненному укладу первобытных народов представляет собой слишком распространенный феномен, чтобы не заслужить самого серьезного внимания со стороны социальных историков».
Но социальные историки не вняли ее совету. Они по-прежнему не желают видеть, что стихийная, неодолимая мощь культурного контакта, революционизирующая ныне колониальный мир, и есть та самая сила, которая столетие тому назад вызвала к жизни мрачные реалии раннего капитализма. Другой антрополог[66] делает общий вывод: «При всех многочисленных внешних различиях народы экзотических стран сталкиваются сегодня по сути с теми же проблемами, перед которыми оказались мы несколько десятилетий или веков назад. Новые технические изобретения, новые знания, новые формы богатства и власти привели к росту социальной мобильности, т. е. к миграции индивидов, стремительным переменам в семейных отношениях, дифференциации отдельных групп, к появлению новых форм лидерства, новых жизненных моделей и установок, неизвестных прежде ценностей». От проницательного ума Турнвальда не укрылось то обстоятельство, что нынешняя культурная катастрофа черного общества во многом аналогична тем бедствиям, которые постигли значительную часть белого общества на заре капитализма. И только социальные историки все еще не способны уразуметь смысл этой аналогии.
Ничто не портит наше социальное зрение с большим успехом, чем экономический предрассудок. При анализе колониальной проблемы на первый план всегда столь настойчиво выдвигался вопрос эксплуатации, что данный предмет заслуживает особого внимания. К тому же этой самой «эксплуатации» — в простом и понятном, обыденном смысле слова — белый человек подвергал отсталые народы мира так часто, так упорно и с такой жестокостью, что нежелание отвести ей центральное место в любой дискуссии о проблеме колониализма покажется, вероятно, свидетельством совершенной душевной черствости. И однако, именно этот всегдашний акцент на эксплуатацию заслоняет от наших взоров еще более важную проблему — проблему культурного вырождения. Если определять «эксплуатацию» в строго экономических терминах, как постоянное несоответствие в меновых отношениях, то можно будет усомниться в том, имела ли она место вообще. Постигшая туземные общества катастрофа есть прямое следствие стремительного и безжалостного разрушения их фундаментальных социальных институтов (использовалось при этом насилие или нет, в данном случае не так уж важно). Эти институты терпят крах уже вследствие того простого факта, что рыночную экономику навязывают обществам, имеющим принципиально другую организацию; что труд и землю превращают в товар, или, если выразиться более пространно, что все без исключения культурные институты органического общества ликвидируются. Изменения же уровня доходов и динамики народонаселения не способны адекватно отразить подобный процесс, будучи ему явно несоизмеримы. Кто, к примеру, возьмется отрицать, что представители некогда свободного племени, постепенно превращенные в рабов, подвергались эксплуатации, хотя уровень их жизни в той стране, куда они были проданы, в каком- то особом, «научном» смысле, вполне мог быть выше, чем в родном африканском буше? Но ведь ровно ничего не изменилось бы, если бы покоренным туземцам европейцы оставили свободу и даже не вынуждали платить втридорога за свои дешевые хлопчатобумажные товары, и если бы голод в среде туземцев был вызван «всего лишь» распадом их социальных институтов.
Приведем знаменитый пример — Индию. Во второй половине XIX в. массы индийцев умирали от голода не потому, что их эксплуатировал Ланкашир; они гибли в громадных количествах по той причине, что была уничтожена индийская крестьянская община. Не подлежит сомнению, что произошло это под действием постоянного фактора экономической конкуренции — ткани машинной выработки стоили дешевле, чем ткавшийся вручную чаддар, — но ведь это указывает на нечто прямо противоположное экономической эксплуатации, поскольку демпинг и продажа по завышенным ценам — совершенно разные вещи. Истинной причиной голодовок в последние полвека была свободная торговля хлебом в сочетании с падением заработков в конкретных местностях. Разумеется, частью общей картины являлись неурожаи, однако перевозка зерна по железным дорогам позволяла оказывать помощь подвергшимся угрозе голода районам, — беда, однако, заключалась в том, что люди просто не в состоянии покупать привозной хлеб из- за бешеного роста цен, который в условиях уже свободного, но еще не вполне организованного рынка являлся неизбежной реакцией на нехватку соответствующего товара. В прежние времена на случай неурожая на местах делались небольшие запасы, но теперь от подобной практики отказались, либо содержание местных хранилищ уже поглотил «большой» рынок. Поэтому обычной формой борьбы с голодом стали общественные работы, призванные дать населению возможность покупать продукты по резко возросшим ценам. Таким образом, страшный голод, три или четыре раза опустошавший Британскую Индию в период после восстания сипаев, не был следствием ни жестокости природных стихий, ни эксплуатации; единственной его причиной являлась новая рыночная система организации трудовых и земельных отношений, которая разрушила прежний уклад индийской деревни, не решив фактически его проблем. Если во времена феодализма и сельской общины принцип
