всеобщего военного пожара удавалось избежать. Их связь с тяжелой промышленностью (по-настоящему тесная, впрочем, в одной только Германии) объясняет нам и то и другое. Финансовый капитал, как надстройка над зданием тяжелой промышленности, был связан с различными отраслями индустрии слишком многими и сложными путями, чтобы какая-то одна группа могла всецело определять его политику. На любой данный интерес, выигрывавший благодаря войне, нашелся бы десяток других, которым война явным образом противоречила. Международный капитал, несомненно, должен был пострадать в случае войны, но ведь и капитал национальный мог извлекать из нее выгоду лишь в особых случаях, хотя последние и имели место достаточно часто, чтобы объяснить нам возникновение десятков колониальных войн, пока они оставались локальными и изолированными. Почти каждую войну устроили финансисты, однако мир также был делом их рук.
Внутреннюю природу этой строго прагматической системы, тщательнейшим образом устранявшей возможность всеобщей войны и при этом обеспечивавшей условия для спокойной коммерческой деятельности посреди нескончаемых малых войн, лучше всего демонстрируют нам те перемены, которые внесла она в сферу международного права. В то самое время, когда рост национализма и развитие промышленности явно способствовали тому, чтобы сделать войны более жестокими и тотальными, создавались эффективные гарантии продолжения мирной коммерческой деятельности в военное время. Хорошо известно, что Фридрих Великий «в порядке меры возмездия» отказался в 1752 г. признать силезский долг по займу у британских подданных.[7] «С тех пор, — пишет Херши, — подобные попытки не предпринимались ни разу». «Войны Французской революции дают нам последний крупный пример конфискации частной собственности подданных вражеского государства, оказавшихся на неприятельской территории к моменту начала военных действий». Когда вспыхнула Крымская война, торговым судам вражеских государств разрешили покинуть порты, — обычай, которого Пруссия, Франция, Россия, Турция, Испания, Япония и Соединенные Штаты строго держались в течение последующих пятидесяти лет. Начиная с этой войны воюющие страны проявляли по отношению друг к другу величайшую снисходительность в сфере коммерции. Так, во время испано-американской войны нейтральные суда с принадлежавшими американцам грузами (кроме военной контрабанды) беспрепятственно ушли из испанских портов. Мнение, будто войны XIX в. были во всех отношениях более жестокими и разрушительными, чем войны XVIII в., является предрассудком. В том, что касается статуса неприятельских подданных, обслуживания займов, предоставленных гражданами враждебного государства, судьбы их имущества, а также права торговых судов покинуть порт, в XIX в. наметился решительный поворот в пользу мер, призванных защитить экономическую систему в военное время, и только XX столетие изменило эту тенденцию на прямо противоположную.
Таким образом, предпосылкой Столетнего мира явилась новая организация экономической жизни. В первый период поднимающаяся буржуазия была по преимуществу революционной силой, ставившей мир под угрозу, доказательством чему служат потрясения наполеоновской эпохи; именно для противодействия этому новому фактору международной нестабильности Священный Союз и организовал свой реакционный мир. Во второй период новая экономика восторжествовала, и теперь уже буржуазия сама стала носителем мирного интереса, причем гораздо более могущественного, чем у ее реакционных предшественников; интереса, обусловленного национально-интернациональным характером новой экономики. Однако в обоих случаях мирный интерес эффективно реализовывался лишь потому, что мог поставить себе на службу систему равновесия сил, обеспечив ее такими социальными институтами, которые были способны к прямому взаимодействию с внутренними силами, определявшими судьбы войны и мира. В эпоху Священного Союза этими институтами были феодализм и монархия, опиравшиеся на духовную и материальную мощь церкви; в эпоху Европейского концерта ими стали международный финансовый капитал и связанные с ним национальные банковские системы. Различия между этими периодами не стоит преувеличивать: уже в эпоху Тридцатилетнего мира 1816–1846 гг. Великобритания настойчиво требовала мира во имя коммерции, а Священный Союз отнюдь не гнушался помощью Ротшильдов. С другой стороны, в период Европейского концерта международной финансовой олигархии нередко приходилось искать опоры в своих династических и аристократических связях. Но подобные факты лишь подтверждают наш тезис о том, что в обоих случаях мир сохранялся не просто благодаря дипломатическим усилиям великих держав, но при помощи конкретных организованных институтов, чьи действия служили всеобщим интересам. Иными словами, только имея своим фундаментом экономику нового типа, система равновесия сил могла предотвратить пожар всеобщей войны. Однако Европейский концерт добился несравненно большего успеха, чем Священный Союз: последний сохранил мир в ограниченном регионе, в условиях стабильного континента, Европы; первый же выполнил эту задачу в мировом масштабе, в эпоху, когда карта нашей планеты радикальным образом менялась под действием сил социального и экономического прогресса. Этот громадный политический результат объяснялся появлением специфического института, финансовой олигархии, который стал готовым связующим звеном между политической и экономической сферами тогдашнего миропорядка.
Теперь нам должно быть ясно, что система обеспечения мира опиралась на экономическую систему. Однако оба эти явления были весьма несходными по своей природе. Только в самом широком смысле можно было говорить о политической системе сохранения мира, ибо Европейский концерт являлся по существу не системой мира как такового, но лишь системой независимых государств, суверенитет которых гарантировался через механизм войны. Об организации же мировой экономики можно утверждать прямо противоположное. Если мы не станем некритически следовать обычному словоупотреблению, ограничивая смысл термина «организация» совокупностью органов, руководимых из общего центра и действующих через собственных функционеров, то нам придется признать, что не существует ничего более ясного, чем те повсеместно принятые принципы, на которых основывалась эта организация, и ничего более конкретного, чем ее реальные элементы. Бюджеты и вооружения, внешняя торговля и поставки сырья, национальная независимость и суверенитет стали теперь функцией валюты и кредита. К последней четверти XIX в. мировые товарные цены превратились в важнейшую жизненную реальность крестьян континентальной Европы, деловые люди всего мира внимательно следили за малейшими колебаниями на лондонском финансовом рынке, правительства строили свои планы с учетом положения на мировых рынках капитала. Только безумец мог бы теперь усомниться в том, что основой материального существования человечества является международная экономическая система. Чтобы функционировать, система эта нуждалась в мире, и потому система равновесия сил была поставлена ей на службу. Уберите экономическую систему — и мирный интерес исчезнет из сферы политики. Помимо нее не было достаточной причины для возникновения подобного интереса, как не было другой возможности реализовать его, поскольку он существовал. Успехи Европейского концерта объяснялись нуждами новой международной организации экономики, и с крахом этой организации сам Европейский концерт должен был потерпеть фиаско.
Золотая пора Европейского концерта пришлась на эпоху Бисмарка (1861–1890). В первое двадцатилетие после превращения Германии в великую державу именно эта страна извлекала наибольшую выгоду из мира. В число ведущих государств Европы она пробилась за счет Австрии и Франции, и потому в ее интересах было сохранять статус-кво, предотвращая войну, — войну, которая могла быть только войной реванша против Германии. Бисмарк целенаправленно культивировал представление о мире как общем интересе великих держав, уклоняясь от таких действий и обязательств, которые могли бы лишить Германию положения державы — гаранта мира. Он всячески противился экспансионистским амбициям на Балканах и за пределами Европы; он последовательно применял против Австрии и даже против Франции оружие свободной торговли; используя систему равновесия сил, он расстраивал балканские притязания России и Австрии и таким образом поддерживал согласие с потенциальными союзниками и избегал ситуаций, способных вовлечь Германию в войну. Коварный агрессор в 1866–1870 гг., в 1878 г. он превратился в «честного брокера» и сурового обличителя колониальных авантюр. Чтобы служить национальным интересам Германии, он сознательно принял на себя ведущую роль в том процессе, который представлялся ему мирной тенденцией эпохи.
Но к концу семидесятых период свободной торговли, оказавшийся на поверку лишь кратким эпизодом (1846–1879), уже завершился; фактическое принятие Германией золотого стандарта ознаменовало собой начало эры протекционизма и колониальной экспансии. [8] Теперь Германия пыталась укрепить свои позиции прочным союзом с Австро-Венгрией и Италией, и уже вскоре Бисмарк утратил контроль над политикой рейха. Отныне Англия стала главным носителем
