выпущенной из духовой трубки, и еще какое-то животное, похожее на большую серую крысу.
Я направился к ним, чтобы сделать снимок, но только стал наводить аппарат, как вдруг индеец бросил на землю лаббу вместе с бананами и поднес к своим толстым губам духовую трубку. Все это была так быстро и неожиданно, что я невольно пригнулся. Я услышал, как он дунул в трубку и затем легкий визг стрелы, попавшей в цель. Что-то упало с дерева прямо за моей спиной. Я обернулся и увидел на земле большую зеленую ящерицу.
Она была похожа на какое-то доисторическое чудовище в миниатюре, но это оказалась всего лишь игуана. Такую ящерицу трудно разглядеть на фоне листвы, однако стрела вонзилась ей прямо в горло. Все ваи-ваи, включая стариков, стреляют с невероятной меткостью. В тот же день я видел, как десятилетний мальчик на лету сбил птицу трехфутовой стрелой.
По словам Чарли, молодая девушка была его дочерью и теперь он должен задержаться в деревне, чтобы приготовиться к предстоящей свадьбе: она выходит замуж за одного из юношей. Судя по размерам ее живота, церемония казалась мне несколько запоздалой, но Чарли явно не видел в этом ничего плохого. Только через три дня мне удалось уговорить его отправиться дальше. Я ругался, выходил из себя, умолял — все было напрасно.
Наконец на четвертый день утром он принялся спокойно нагружать лодку и объявил, что готов отправиться в путь и что скоро может начаться дождь… Индейцам, казалось, было все равно, плывем мы или остаемся, но все же в глазах старухи, жевавшей маниоку, я уловил чувство облегчения. Ребятишки возились в пыли, старики присев в тени, молча курили. Двое молодых индейцев с самого утра ушли в лес и еще не вернулись, третий принялся за вторую терку для маниоки.
Женщина расчищала участок у реки, а девушки терли маниоку и пропускали кашицу сквозь сито, выдавливая сок. Сито представляло собой длинный сетчатый мешок, называвшийся матапи, и было подвешено к крыше хижины. К его нижнему концу была приделана крепкая петля, через которую продевалась толстая палка с тяжелым чурбаном на одном конце. Старшая девушка села на другой конец палки, растягивая таким образом ячейки сетки, и собрала целую тыквенную бутыль белого сока. Она вылила его в котел над огнем и оставила младшую девушку наблюдать за ним, а сама вынула из мешка оставшуюся там массу, положила ее на плоский камень и с силой начала колотить по ней дубинкой.
Затем она оставила все сушиться на камне. Эту массу потом размалывают, получая грубую муку, и пекут из нее плоские лепешки, довольно безвкусные, но, говорят, питательные. А если лепешку помазать маслом, то получается совсем неплохо. Сливочное масло, которое я взял с собой в дорогу, кончилось уже много недель назад, да и растительного масла у меня осталось совсем немного, поэтому, когда мне случалось есть маниоку, я приправлял ее сардинами или джемом. А Чарли нередко замешивал маниоку с настоящей мукой, и получался вполне съедобный хлеб. Но все же во время путешествия мы чаше всего ели печенье.
Я покинул поселение ваи-ваи без особого сожаления. Вверх по речке недалеко отсюда были пороги, и пришлось завести мотор, чтобы справиться с сильным встречным течением. Мы пробились сквозь густую завесу низко нависших над водой лиан и вытащили лодку на песчаный берег. Пройти в этом месте речку было невозможно. В ста ярдах отсюда, зажатый между стенами узкого ущелья, бушевал и кипел стремительный поток. Над водой в хаосе пены и брызг выступали острые камни.
Впервые за все время поездки нам пришлось перетаскивать лодку волоком (потом это уже бывало часто). Там, где было необходимо, мы прорубали сквозь чащу дорогу и тащили по ней лодку. Это была медленная, убийственная работа, но только так мы могли преодолеть взбесившийся поток. Порожистый участок, по словам Чарли, тянулся на несколько миль и заканчивался целой серией водопадов. Преодолев еще один волок, полумертвые от жары и усталости, мы оказались на берегу тихой речки, катящей свои воды на юго-восток. Когда мы выбрались из густых зарослей, я увидел вдали горы — неприступные скалы темного, мрачного хребта Акараи, вздымающегося над джунглями.
До них оставалось еще не меньше тридцати миль, но казалось, что они были совсем близко. За два дня нам удалось пройти не больше трех миль, при этом дно нашей лодки оказалось пробитым в нескольких местах. Позднее, когда лодка была уже починена, мы причалили к берегу под сень поникших папоротников и с удовольствием принялись за еду. Я сидел, разглядывая речку, и вдруг подумал, что в том месте, где она делает резкий поворот, вполне может быть скопление россыпного золота. Мне уже встречались такие участки, и я добыл там около семнадцати унций золота и больше двадцати семи каратов алмазов, не считая массы алмазных обломков и циркона. Все это доказывало, что я выбрал верный маршрут.
Все гвианские реки зарождаются в горах Пакарайма и Акараи, поэтому вполне логично сделать вывод, что золото и алмазы, которые находят или находили по рекам и речкам близ морского побережья, были когда-то принесены с этих гор, разрушающихся в течение многих тысячелетий. Где-то там в горах непременно должна быть алмазная «трубка», и, если только я располагал верными сведениями, до нее оставалось уже совсем немного миль.
В месте излучины реки мы устроили запруду, работая по грудь в воде. Футах в восьми от берега, там, где он делает резкий изгиб, из воды выступала песчаная гряда. Мы вогнали в мягкий грунт дна два ряда кольев, соединив концы гряды с берегом, и таким образом получили огороженный участок в пятьдесят квадратных футов. Правда, это была ненастоящая плотина, но все же она достаточно задерживала воду, так что за какой-нибудь час мы вычерпали почти весь подпруженный участок. На дне осталась лишь грязная лужа глубиной всего в несколько дюймов.
Я накопал беловатой глины и наполнил ею лоток, однако никаких следов золота или алмазов там не оказалось. Я стал копать в других местах, но тоже безуспешно. Со злости я уже готов был бросить это дело, как вдруг Чарли, копавший футах в десяти от меня, удовлетворенно хмыкнул и своими короткими пальцами начал разламывать куски глины и бросать их в лоток. Он тщательно промыл глину, а когда слил побелевшую воду, я увидел, как в лотке сверкнуло золото.
Я выудил из лотка самородок. Он весил унции три! Чарли вытащил еще один, потом опорожнил лоток и снова наполнил его глиной. Скоро он вымазался до самых плеч, да и я выглядел не лучше. Вода здесь была мутно-белой, и при каждом нашем движении со дна поднималось еще больше глинистой мути. Но нам было на все наплевать. Следующий лоток принес нам дюжину самородков и целую кучу золотого песка, а всего в этой ямке, разрытой Чарли, мы откопали тридцать унций золота. Мое предположение оказалось верным. Эта излучина была настоящей ловушкой для тяжелых минералов, и все, что тут оседало, прочно застревало в глине.
Потом мы перерыли весь огороженный участок и у самого берега в трех глубоких ямах нашли скопления поменьше.
Намыв еще двадцать унций золота, мы наконец решили, что тут уже больше ничего не возьмешь, и стали счищать с себя грязь. Время здесь было потрачено не зря! Но это место сразу потеряло для меня привлекательность, когда я обнаружил у себя под брюками множество пиявок. Несколько штук прицепилось также к худым ногам Чарли. Мы избавились от пиявок, посыпав их солью, и снова пустились в путь. Река была спокойной, и мы могли не включать мотора.
Вскоре речка начала суживаться. Теперь в отдельных местах ее ширина почти не превышала двадцати футов. Джунгли смыкались все плотнее, и наконец ветви деревьев сплелись в сплошной полог, через который с трудом пробивался дневной свет. Мы пробирались сквозь такой жуткий лабиринт, какого мне еще не доводилось видеть. Нередко нам приходилось прорубаться сквозь петли лиан и плотную завесу ветвей, полностью преграждавших путь потоку воздуха, насыщенного парами. Везде стоял запах гнили и разложения.
Над водой угрожающе наклонились огромные стволы с гнилой сердцевиной. От некоторых осталась лишь оболочка, скрипучая шелуха, готовая рассыпаться на куски и рухнуть при первом же порыве ветра. Прежде, на открытом пространстве, мухи и комары не так уж докучали нам, но теперь они носились целыми тучами, а наша противомоскитная сетка сильно изорвалась, цепляясь за разные сучки и колючки, и теперь мало помогала. Воздух был гнилой и нездоровый, пропитанный ароматом каких-то противных растений, поднимающихся из илистой грязи.
Мы проплывали по безрадостным местам, где погибшие деревья, словно унылые бесцветные скелеты, поднимались из ила и песка. Неподвижные ветки без листьев, перекрученные корни. Иногда поваленные стволы перегораживали речку. Молодые деревца изнемогали под тяжестью лиан. Их стволы, покрытые белыми струпьями, были изъедены сыростью и гнилью и усеяны муравьями. С высохших ветвей клочьями
