землеройкам. Тут-то Крысий Хват уразумел, что не всё так просто, но из чистого упрямства продолжал погоню и нарвался на третье унижение – в роли Банкира Крысовора.
Крысий Хват впал в угрюмость и чувствовал, что уныние вот-вот возьмёт верх над его природным оптимизмом. С какой стати ему гоняться за заводными мышами? – спрашивал он себя. С какой стати тащиться по бездорожью ночь за ночью, а днями красться через колючие заросли, чтобы, чего доброго, не попасться сойке на глаза? Что он на этом выгадает? К тому времени, как он наконец распотрошит этих маленьких мерзавцев, на свалке о нём и думать забудут, а его предприятия отойдут к другим крысам – молодым, подающим надежды. Слова гадальщика крутились у него в голове: «Пёс вознесётся, а крыса падёт». Неужто его затравят псами?!
Но выбора не было: неведомая сила толкала его по следам беглецов, куда бы те ни вели. Крысий Хват завёл слониху, бессильно ругнулся при виде опустевших мешков и побрёл дальше, будто на конце невидимой цепи, за которую жестяные мышата тянули его навстречу судьбе.
А в другой части большого мира за границами бобрового пруда, на верхушке дерева гикори, в беличьем гнезде, которое судьба услужливо подстелила ему в тот миг, когда он выскользнул из своей шерстяной перчатки, а заодно из филиновых когтей, гадальщик Квак, скованный цепью гостеприимства, не уступающего домашнему аресту, день и ночь без выходных предсказывал будущее и умолял белок отпустить его подобру-поздорову и помочь спуститься на землю.
Мышонок с отцом трудились всю зиму, и в снег, и в дождь, а Выхухоль большую часть времени не отходил от них ни на шаг: заводил их и смазывал да передвигал по мере необходимости свою деревоповалочную конструкцию. Приостанавливалась работа лишь тогда, когда голод или усталость вынуждали его ненадолго покинуть мир прикладной науки, дабы подкрепить бренное тело мыслителя. Уроки он отложил на неопределённый срок, и пока мышонок с отцом день и ночь выписывали под деревом овалы, юные выхухолята на пруду праздновали каникулы. Случалось, мышат заносило снегом, и Выхухолю приходилось их откапывать; случалось, у отца замерзал механизм, и тогда Выхухоль на время переносил их к себе в нору и давал отогреться.
Между тем они почти совсем облезли; жалкие остатки меха покрылись плесенью и начали уже прорастать мхом. Усики почернели и обвисли, резиновые хвостики давным-давно потеряли былую щелкучесть, стеклярусные глазки потускнели от ветра и сырости, а от бархатных штанишек остались одни отрепья. Отец так часто промокал, что пружина у него стала совсем тугой, сколько бы её ни смазывали. Теперь он шагал не в пример медленнее прежнего и, толкая перед собой сына, не сводил глаз с монеты, болтающейся на шее мышонка вместе с барабанчиком.
– Эта монета с каждым днём всё тяжелее, – пожаловался он. – И так идти тяжело, к чему ещё толкать лишний вес?!
– Это монета дядюшки Квака, – сказал мышонок. – Может, она принесёт нам удачу!
– Ему она удачи не принесла, – возразил отец. – И вообще, боюсь, что скоро никакая удача нам не поможет. Такими темпами наш механизм износится куда раньше, чем мы научимся заводиться сами.
Белый пар поднимался над тающим снегом; корка льда на пруду истончалась; вода в полыньях дрожала на холодном ветру. Чёрная земля набухала весной; овальные колеи утопали в грязи. Хриплые голоса ворон в восточном ветре прощались с зимой, а вслед за зимою тянулась на север пара канадских гусей. Крики их будто падали с высоты кристаллами застывшего, онемевшего звука – и таяли внизу, на согревающейся земле, растворяясь чистыми, уже негромкими голосами и вестью перемен. И вот гуси спикировали и развернулись против ветра, опустились на пруд и закачались на воде, прилепившись к своим отражениям.
А мышонок всё пятился вперёд по своей овальной колее – тому же старому кругу без начала и конца, только сплюснутому. Он шагал по собственным следам, ведущим в никуда, и больше не происходило ничего – не считая натяжения бечёвки, когда он удалялся от ствола, да громкого треска древесины под ударом топора, когда он поворачивал обратно. Широкое основание осины, испещрённое тысячами зарубок, уже сходило на конус к точке перелома.
– Уже скоро! – объявил Выхухоль. – Наш проект уже совсем близок к завершению. Я рассчитаю, куда должны прийтись заключительные удары Икса, чтобы плюх-тарарах получился максимальным. – Он уныло огляделся вокруг. – И тогда, – добавил он, – может быть, они что-то и заметят.
Как бы то ни было, до сих пор почти никто ничего не замечал. Обитатели пруда и берегов были слишком заняты: они жили и умирали или спали, дожидаясь весны. Только птицам хватало времени наблюдать за проектом Выхухоля: «глянь-глянь-глянь», щебетали друг другу синицы, кардиналы присвистывали от удивления, а поползни, снующие в поисках личинок по стволу осины, только посмеивались: «ха-ха-ха!», когда в холодном воздухе раскатывалось эхо очередного удара.
– Смейтесь-смейтесь, – проворчал Выхухоль. – Скоро я вам всем покажу!..
И пошёл завтракать к себе в нору, предоставив мышатам брести в колее, пока у отца не кончился завод.
– Наверное, и правда уже скоро, – сказал отец. – Мы так долго терпели!
– И тогда – самозавождение, ура! – воскликнул мышонок и осёкся: два тёмных силуэта проступили сквозь белёсый пар, что курился над тающим снегом. То возникая, то скрываясь из виду за чёрными пнями и голыми стволами деревьев, они мало-помалу приближались к мышонку с отцом.
Крысий Хват был весь в рубцах, напоминавших о его недолгой карьере трагика; жалкие отрепья шёлкового халата болтались на его плечах. Он совсем отощал, иссох и, казалось, брёл вперёд уже не по собственной воле, а гонимый мраком всех беспросветных ночей, разрешившихся наконец этим туманным, хмурым утром. Он склонился над колеёй и шёл по следу так сосредоточенно, что едва не столкнулся с мышатами – и только тогда наконец их заметил. Тут он поднял голову, и морда его осветилась улыбкой одинокого странника, после долгой и горестной разлуки вновь обретшего любимых друзей.
Слониха брела еле-еле. Вырвать у неё хоть словечко при свете дня – да и от полуночи до рассвета – было невозможно никакими силами. Она тащилась вслед за хозяином и терпела свой позор молча. Остатки её почерневшего плюша пестрели пятнами ржавчины; её единственное ухо изорвалось и давным-давно уже не слыхало доброго слова, а единственный стеклянный глаз взирал на жизнь с закоренелым недоверием.
– Смотри! – воскликнул мышонок. – Слониха! Мы нашли её, папа!
Никогда ещё он не был так счастлив, никогда ещё не чувствовал себя таким везучим. Он и прежде не сомневался, что мечты его рано или поздно сбудутся, но теперь все оставшиеся трудности и вовсе показались пустяком: и кукольный дом, и тюлениха найдутся непременно, и территорию они себе завоюют, ну и, конечно же, у него теперь будет мама. А потом до малыша дошло, что Крысий Хват пришёл убить их и отнять у них весь этот мир, так нежданно засиявший всеми цветами радуги.
Со слонихой творилось что-то немыслимое. До сих пор она думала только о себе и о том, как несправедливо с ней обошлись, а до мышонка с отцом ей и дела не было. Но эта картина – серое утро, туман, встающий над снегом среди чёрных стволов, усталый мышонок-отец и крошечный сын-мышонок, растерянный, но не простившийся с надеждой, – прорвалась сквозь стекло её единственного глаза и потрясла слониху как ничто в целом свете. Образ мира, полного любви и боли, запечатлелся в её памяти навсегда.
А мышонок-отец молчал, не в силах промолвить ни слова. Возникшие из тумана фигуры вдруг полыхнули так ярко, что на мгновение обратились в оглушающий звук: в ушах у отца зазвенело и загудело, слониха и крыса внезапно разрослись перед его глазами, закрывая всё поле зрения. Слониха стала совсем жалкой и потрёпанной – она давно утратила былую красоту, лишившись глаза и уха, пурпурового чепца и плюшевой шёрстки. Мышонок-отец всё это видел… и не видел ничего: он был сражён, ослеплён исходившим от неё сиянием, огнём, сверкавшим в ней ярче самой новенькой жести, – красотой, неподвластной никаким превратностям судьбы. Защитить её, укрыть от невзгод – вот и всё, о чём мечтал он в этот миг, когда Крысий Хват уже заносил над его головой смертоносный камень. Мышонок-отец встретил свою любовь и готовился встретить смерть.
Крысий Хват вздохнул с неимоверным облегчением: его мир, чуть не рассыпавшийся на куски, опять пришёл в порядок. Привычные довольство и лёгкость опять были тут как тут, и головную боль, с недавних пор донимавшую его постоянно, как рукой сняло. Он шагнул вперёд, поднимая камень ещё выше, но в этот миг любопытство пересилило в нём жажду раздавить наконец этих противоестественно живучих
