Но дело в том, что я даже не испытываю ненависти к бывшему мужу. Чувство, которое гложет меня, имеет другую природу.
Пожалуй, мне все-таки придется вернуться в прошлое. Не очень далеко — всего на семь лет назад. Это в вашем исчислении, а в моем прошло не меньше двадцати тысяч лет, и горы от времени стерлись в равнины, равнины стали руслами рек, и только люди не изменились — никто, кроме меня.
Мне тогда было двадцать три, и я была замужем за самым прекрасным человеком на свете. Возможно, меня хоть немного оправдает в ваших глазах то, что я была очень, очень счастлива. От счастья люди глупеют, знаете ли, а уж если речь идет о двадцатитрехлетней девчонке, выросшей под строгим гнетом бабушки, боявшейся «проворонить сироту» и оттого бывшей с ней исключительно строгой, то можно с уверенностью сказать, что счастье вышибло у меня из головы остатки мозгов.
Я росла в маленьком волжском городке, никуда не уезжала из него, и все мои знания о жизни были из книжек и бабушкиных рассказов. Когда пришло время поступать в институт, бабушка продала наш домик, и вырученных денег хватило только-только, чтобы в соседнем городе-«миллионнике» купить комнату в коммунальной квартире — правда, довольно большую, почти двадцатиметровую. Бабушка не могла оставить меня без присмотра, вы же понимаете…
Я вышла замуж, когда мне было девятнадцать. Муж был старше, сильнее, умнее, опытнее — да он был просто богом в моих глазах! Я не могла поверить в то, что такой мужчина выбрал именно меня — простую, глупую, необразованную девочку. Правда, он и сам происходил из очень простой семьи, но тянулся, как он говорил, к свету, к лучшей жизни.
А я и не знала, что такое «лучшая жизнь». Для меня лучшая жизнь была с ним, и, когда спустя год после нашей свадьбы он решил, что пора переезжать в столицу, я послушно упаковала вещи, и мы переехали.
Кирилл работал с утра до вечера, говорил о себе, что он «крутится», а я сидела дома и занималась домашним хозяйством. Он не раз замечал, что не понимает семей, где женщина делает карьеру, что для него такая баба — будто мужик в юбке, и я, конечно же, не собиралась обманывать его ожиданий. Хранительница очага — вот в чем заключалось мое призвание. Крепкий, надежный тыл. И я варила супы, солила овощи, которые сама придирчиво выбирала на рынке, колдовала над вторыми и третьими блюдами, гладила рубашки и убиралась каждый день — а все для того, чтобы уставший после работы муж видел, как о нем заботятся, и на душе у него становилось бы теплее.
И самое мое полное счастье приходило тогда, когда, наевшись, он засыпал на диване, и на его лице — суровом, жестком, волевом лице настоящего мужчины — появлялось беззащитное выражение. Вот тогда он был мой, весь мой, целиком, вместе со своими снами, мыслями, страхами… Я могла долго-долго смотреть на него, но в конце концов, боясь разбудить взглядом, приносила какое-нибудь рукоделие и пристраивалась рядом с ним, вышивая в тишине.
Мое счастье было нарушено за все это время только один раз — когда умерла бабушка и выяснилось, что она подписала какие-то документы о передаче квартиры в собственность неизвестным мне людям… Оказывается, они ухаживали за ней последние годы ее жизни — удивительно, но она ничего не рассказывала мне об этом. Впрочем, у бабушки было так плохо с памятью, что она вполне могла забыть о таких деталях, как принесенное из аптеки лекарство или вовремя приготовленная еда.
Кирилл хмуро сказал, что он в это дело не полезет, потому что его сожрут с потрохами. Я тогда не поняла, кто может его сожрать, но догадалась, что он придерживается того же мнения, что и я: раз за бабушкой действительно ухаживали какие-то добрые люди, значит, они заслужили эту комнату, а «сожрут с потрохами» сказано про соседей, которые начнут стыдить его, если он вздумает судиться. Мне и самой было стыдно за то, что я ничего не знала о происходящем и ни разу не приехала навестить ее за все эти годы, потому что не хотела выныривать из своего безмятежного, тихого существования. Я из него и не вынырнула: только высунула голову на поверхность, огорчилась и сразу спряталась обратно — в глубокую зеленую воду, спокойную, неподвижную.
А в две тысячи первом году, три года спустя после бабушкиной смерти, грянул гром.
В тот день Кирилл пришел домой очень рано — я даже не успела приготовить ужин, — но стоило мне метнуться к плите, как он схватил меня за руку, заставил сесть и сам сел напротив, глядя на меня своими голубыми глазами.
— Викуша, — сказал он, — мне нужно тебе кое-что рассказать. Слушай и не перебивай, потому что времени у меня не очень много.
И он начал рассказывать. Я слушала его и ощущала, что счастье выскальзывает из моих рук, как подтаявшая льдинка, и вот-вот упадет на пол и разобьется на кусочки.
Оказывается, в его бизнесе возникли проблемы. Фирма Кирилла занималась переработкой мяса, выполняла свою работу честно, никого не обманывала, и, конечно, появились люди, которым это не нравилось. Конкуренты, сказал он, — конкуренты, собиравшиеся захватить его дело, воспользовавшиеся непростой ситуацией, чтобы установить свои правила игры.
— Они хотят, чтобы я уступил им все, — рассказывал он, поглядывая на меня, — и не побрезгуют ничем, никакими методами. Милая, тебе придется уехать.
— Зачем? — Я едва не плакала.
— Затем, что я не могу подвергать тебя опасности. Девочка моя, пожалуйста, послушай!
Он встал, обнял меня, и я не выдержала — уткнулась носом в его рубашку, заревела, обхватив руками. Мой Кирилл, всегда такой скупой на ласку, способный молчать целыми днями, не произнося ни слова, назвал меня своей девочкой! Даже в постели, после изматывавшей любви, он обрывал меня, если я начинала бормотать всякие нежные женские глупости, а теперь сам стал со мной нежен.
— Я тебя не оставлю! — Я вцепилась в него, и он силой разжал мои объятия, присел передо мной на корточки и заставил посмотреть ему в глаза.
— Ты моя жена, и ты должна мне помочь. Кроме тебя, мне больше никто не поможет.
— Я все сделаю! Кирюша, милый…
— Послушай! Необходимо, чтобы ты уехала. Эти подонки ни перед чем не остановятся, и если они тебя схватят… — Он сделал паузу, и сердце мое остановилось на мгновение, — то я этого просто не выдержу. Ты понимаешь?
Я закивала, не понимая ничего из того, что он мне говорил, кроме одного — он меня любит, он обо мне заботится!
— Поэтому тебе нужно будет уехать. Я тебя спрячу, хорошо? Ненадолго — всего на несколько месяцев, пока все не утрясется. Чтобы тебя никто не нашел, мы с тобой разведемся — фиктивно, ты понимаешь? И тогда никто не сможет меня шантажировать тобой. Ты не должна будешь мне звонить, я сам стану выходить на связь. И ни в коем случае не приезжай!
— Кирюша! — взвыла я. — Как же так?! А что с тобой будет?!
— Тихо! Не ори, дура, — соседи услышат! Ничего со мной не случится, все будет в порядке. Разберусь с уродами и заберу тебя обратно. Ты все поняла? Тогда иди, собирай вещи.
— Как?! Уже?!
— А ты что хотела — дождаться, пока за тобой придут? Быстро пакуй барахло и звони своей подруге, просись на постой.
У меня не было подруг. Но осталась приятельница школьных лет, до сих пор жившая в маленьком приволжском городке, растившая троих мальчишек и опекавшая мужа-алкоголика. Именно к ней мне и пришлось напроситься в гости, наврав, что муж выгнал меня из дома, — Кирилл строго-настрого запретил говорить кому бы то ни было о возникших у него проблемах. Развели нас очень быстро — он заплатил кому- то денег, и все бумажные вопросы решились за один день.
— Никто не должен знать! — Он вколачивал слова мне в голову, повторяя, как для маленького ребенка или глупышки. — Вика, никто не должен знать о причинах твоего отъезда.
— Но Оля… она станет расспрашивать…
— А ты скажи, что тебе тяжело говорить на тему разъезда, и она от тебя отстанет. Поняла? Повтори!
— Оля, мне тяжело говорить на тему разъезда, — послушно повторила я, представив себе Ольгу: маленькую, остроносую, с любопытным взглядом блестящих черных глаз.
— Умница. Запиши это предложение себе в блокнот на случай, если забудешь.
