Вблизи стало видно, что она старше, чем ему показалось вначале. Возраст прятался не в опущенных уголках рта, не в морщинках — как раз морщин у нее совсем не было, — а в выражении лица, во взгляде серых, широко расставленных глаз, в одну секунду изучивших Данилу. Взрослая, опытная, цепкая и очень жесткая — вот как он охарактеризовал бы ее, если бы смог облечь впечатления в слова.
— Поговорите с кем-нибудь другим, — брезгливо бросила она. — Позвольте…
Женщина властно отстранила Данилу и попыталась пройти, но он схватил ее за руку:
— Подождите… это касается вашего дела…
— Мальчик, найди себе другую добычу!
— Мне нужно только поговорить с вами…
— Убери руки! Кому говорят…
Он не отпускал ее, и тогда она прибавила несколько слов, до того грубых, что Прохоров опешил. От такой женщины он меньше всего ожидал услышать грязный уличный мат в свой адрес. Она приняла его за обычного приставалу, и Прохорову кровь бросилась в лицо: да кто она такая, эта высокомерная богатая стерва?! Она ломает жизнь Татьяне, сломает и ему, и даже не узнает об этом! Нет уж…
— Я сказал, послушай меня! — процедил он сквозь зубы, и тут она рванулась в сторону, одновременно попытавшись ударить его ногой в пах.
Данила отреагировал молниеносно: уклонившись, развернул ее спиной к себе и сжатым кулаком ударил по затылку. Женщина тотчас обмякла, и он вынужден был подхватить ее на руки, чтобы она не упала на асфальт. В первый момент Прохоров с ужасом подумал, что убил ее, и руки у него похолодели… Но затем в глаза ему бросилась синяя жилка, бьющаяся на ее шее под тонкой кожей, и он снова начал соображать. «Она всего лишь без сознания. Скоро придет в себя».
Больше Данила не раздумывал: подхватив ее на руки, пошел к джипу, широко улыбаясь и говоря что-то прямо ей в лицо — в надежде, что из проезжающих мимо машин невозможно разглядеть, что происходит на самом деле. Чтобы достать ключи, ему пришлось прислонить ее к дверце, и она тут же повалилась вниз, прямо в мокрую траву. Подол платья у нее задрался неприлично высоко, и стало видно, что на ней чулки, а не колготки.
Вспотевшими ледяными руками Данила дернул дверцу, едва не ударив женщину по голове, подхватил и стал запихивать тело внутрь, на заднее сиденье, уже наплевав на то, что могут подумать, увидев их со стороны. Он слишком далеко зашел! Голова оставалась ясной, и он отчетливо представлял, что ему нужно сделать: аккуратно вывезти ее из города, остановиться где-нибудь в глухом месте, где нет свидетелей, и для начала выпытать у нее, что происходит. А затем…
На «затем» Прохоров сбился. Он понимал, что должен заставить ее молчать, но ум отказывался подсказывать способы решения этой проблемы. Или почти отказывался: на самом деле одно решение, самое радикальное, Даниле пришло в голову сразу, но он сделал вид перед самим собой, что даже не подумал о таком варианте.
Он наконец уложил женщину на сиденье и тут заметил, что правая нога у нее босая. Пришлось искать в траве упавшую туфлю, и, найдя, он тут же зашвырнул ее в салон. Данила чувствовал себя почти спокойно, но сердце билось очень часто, он сам это ощущал. Ему казалось, что каждая проезжающая мимо машина вот-вот остановится, потому что люди не могут не видеть, что он делает, а значит, не могут не вмешаться! Но никто не останавливался, и взгляды пассажиров скользили по ним, словно и Прохоров, и его черный джип, и женщина на заднем сиденье были невидимками.
Согнув ей ноги так, чтобы можно было закрыть дверь, Данила уже собирался сесть за руль, как вдруг в голову ему пришла крайне неприятная мысль.
«А что, если она очнется по дороге?»
Он сразу увидел, какая опасность поджидает его, и ужаснулся. Как он мог не подумать об этом! Ругая себя последними словами, Прохоров бросился к багажнику, выудил оттуда моток веревки, которую всегда возил с собой, и снова забрался на заднее сиденье. Ноги ее он просто обмотал веревкой, а вот с запястьями пришлось повозиться: руки у бабы стали как макароны — тонкие, вялые и, казалось, даже бескостные. Он вспотел, пытаясь связать их так, чтобы она не смогла распутать узел зубами, и теперь едкий пот заливал ему глаза. В конце концов Данила справился и даже изобразил подобие кляпа, оторвав кусок от старой тряпки, валявшейся в салоне: перевязал пленнице голову так, чтоб часть бывшей рубашки — вонючей, в пятнах масла — закрывала ей рот. Он понимал, что, вздумай она кричать, тряпка ей не очень помешает, но счел за лучшее оставить хотя бы такой кляп. «Вырублю ее, если вздумает орать», — со злобой подумал он. Злоба не утихала в нем с того момента, как баба назвала его мальчиком, и он подсознательно разжигал ее в себе, готовясь к тому, что предстояло сделать.
С того момента, как он принял решение вывезти ее за город, все действия стали даваться ему проще. Из багажника Прохоров вытащил драные остатки старого коврика, которым выстилал днище, и набросил сверху на лежавшее неподвижно тело. Получилось хорошо: теперь было совсем незаметно, что под ковриком лежит человек. «Похоже на рулон обоев, — отстраненно подумал Данила. — Правда, кому придет в голову закрывать ковром рулон обоев?»
Когда, заведя машину, он собирался тронуться, то обернулся назад и приподнял край пыльного грязного ковра — просто так, на всякий случай. В следующую секунду серые глаза на бледном лице широко распахнулись, и некоторое время смотрели на него слепо, а затем прояснились, и в них ожил страх. Женщина что-то замычала, но, поняв, что рот заткнут, быстро замолчала.
— Лежи тихо, — вполголоса приказал Прохоров. — Тогда не трону. Останешься цела и невредима.
«Все, поехали. С богом».
— Она-то останется, — мрачно сказали сбоку. — А вот ты — вряд ли.
Вздрогнув, Данила резко обернулся, и был тут же прижат за шею к спинке кресла. Твердые пальцы сомкнулись на его горле, и он захрипел, замахал руками, пытаясь освободиться, но почувствовал лишь, как в глазах темнеет.
— Не придуши его, — попросили с другой стороны, и давление на горло ослабло. Сквозь черные круги побагровевший Данила увидел, кто его держит, и почти не удивился — это оказался тот человек, что останавливался у Григория и за которым он, Данила, следил от самой деревни. Здоровяк стоял возле его сиденья и с невозмутимым лицом наблюдал за ним.
— Дергаться не надо, — предупредил он. — Руками там размахивать… ногами… А иначе может нехорошо получиться.
Сзади хлопнула дверца, раздался стон, и первый голос деловито произнес:
— Серега, нож есть? Долго возиться с его морскими узлами…
— Повозишься… — ответил здоровяк. — Ножей не ношу.
— Жалко. Потерпите, Виктория, сейчас все будет нормально.
Зрение окончательно вернулось к Прохорову, и, бросив взгляд в зеркало заднего вида, он рассмотрел парня, забравшегося на заднее сиденье, — светловолосого, худого, с ироничным выражением лица. Парень склонился над лежавшей молча женщиной и возился с узлами.
— С ней все в порядке? — озабоченно спросил Сергей, очевидно тоже удивленный ее молчанием.
Вместо Илюшина ответила Виктория, которую Макар первым делом освободил от кляпа.
— Да, все нормально… Все в порядке.
Голос у нее дрожал, но она нашла в себе силы сесть с помощью Илюшина. Макар распутал веревку на ее руках, и Виктория принялась растирать покрасневшие запястья, морщась при каждом движении.
— Ой-ой-ой… — совсем по-детски, жалобно сказала она. — Больно-то как… Господи, он кто?
— Вот это мы сейчас и выясним, — отозвался Сергей. — Макар, давай-ка мы его переправим в нашу машину. Угу?
— Угу.
Прохоров, ломавший голову над тем, как его будут переправлять, почувствовал, что в шею сбоку ткнулось что-то твердое и очень холодное. От неожиданности он дернулся.
— Выходишь из машины и идешь с сопровождающим назад, — тихо сказал ему на ухо тот, кого назвали Макаром. Голос у него изменился и стал такой же холодный и жесткий, как ствол пистолета, упиравшегося Прохорову в шею. — Я иду за вами следом. Шаг вправо-влево — выстрелю. Прыжок на месте считается попыткой улететь.
