А тут забилась в уголок и сопит в шарфик. «И чего это с тобой, подруга?» — спрашиваю я. Она что-то невнятно и замотанно бормочет, потом опускает шарфик под подбородок.
И даже я, несмотря на бабушку-доктора и дружескую солидарность, начинаю хлопать руками по бокам, а так как смеяться нет сил, то уже только тихо всхрюкиваю.
Потому что там, где был милый курносый носик, посреди этого свежего девичьего личика располагается огромный синий баклажан, который печально нависает над ярким ртом. Уголки рта опущены вниз, как у Пьеро.
— Называется — подруга! — гундосит Ленка, и из ее глаза выкатывается слезинка. Да, конечно, подруга, но картина была настолько зрелищной, что любая комедия дель арте ей в подметки не годилась.
Оказывается, накануне вечером все было нормально, а ночью, видимо, на носовой перегородке вырос фурункул. Скоропостижно. И произвел волшебные преобразования в подружкиной внешности. Плюнули мы с ней на лекции и помчались в Военно-медицинскую академию, куда Ленка была приписана как дочь своего отца.
А я с ней, для поддержания боевого духа.
Приезжаем мы, значит, с ней по адресу. В регистратуре берем номерок и прямиком в кабинет. Заходим вместе. А там два молодых-красивых в белых халатах сидят и внимательно на нас смотрят. А Ленка на них своими большими печальными глазами из-под капризно изогнутых бровей.
— Ну-с, и что у нас стряслось? — спрашивает один молодой и красивый.
— Я вам покажу, только вы смеяться будете, — из-под шарфа шепчет Ленка.
— Да что вы, милая моя, я же врач! — явно гордясь своим высоким званием, отвечает наш Гиппократ.
Дальше было так. Ленка медленно, как стриптизерша, снимающая последнюю деталь туалета, опускает шарф с лица. Двое медиков молчат несколько секунд, а потом весь этаж слышит здоровое молодецкое ржание, переходящее во всхлипы и икоту. Параллельно я ругаю докторов непечатными словами, глядя на подругу, по баклажанному носу которой течет одинокая слеза. Но моя ругань должного эффекту не производит, потому что я прерываю ее для поржать от души.
Нет, фурункул в носу они ей все же вскрыли. И все промыли. И сделали в лучшем виде, потому что уже на следующий день было буквально незаметно. Но жизнь мы себе все продлили основательно.
По следам Макаренко и Сухомлинского
Дело шло к концу года, когда в моей буйной головушке родилась еще одна мысль. О том, что оптоэлектроника оптоэлектроникой, а надо, кроме этого, сеять «разумное, доброе, вечное. Сеять. Спасибо вам скажет сердечное русский народ». И в ожидании того «спасиба» я работала несколько лет воспитателем в пионерских лагерях.
Видимо, на сей подвиг подтолкнуло меня то, что сама я провела в этих заведениях все свое славное детство. Другой причины я не нахожу, тем более что в свете своей мизантропии продолжаю повторять: детей (как подмножество множества взрослых) я не люблю.
Но, как ко всякой задаче, я подошла к этой задумке основательно.
Для того чтобы не выглядеть полным профаном, приехав в лагерь первый раз, я почти год посещала так называемый «педагогический отряд», организованный при Институте им. Иоффе. Потому что в лагерь собиралась ехать тоже от этого института.
Как весело и по-дурацки мы проводили там время: учили разнообразные игры для детей всех возрастов, устраивали ролевые игры, пытаясь предугадать ситуации, могущие возникнуть в нашей работе! Сочиняли какие-то стишки, речевки, сценки. И так два раза в неделю с октября по май. Как мы планировали отрядные посиделки, когда каждый из детей должен поделиться сокровенным и наболевшим! Как учились сглаживать конфликты и утешать обиженных!
Ровно ничего из этого мне не пригодилось ни разу.
Для начала — я все время работала с первыми отрядами. Те, кто помнит советские лагеря, знают, что первый отряд — это четырнадцати-шестнадцатилетние оболтусы, которых обычно отправляют на организованный отдых «во избежание».
И вот первый день работы. Нас привезли в лагерь заранее, чтобы мы устроились, успокоились и подготовились. А потом приехали дети. Мы сидели за столиками в столовой, куда к нам должны были подходить пионэры и отмечаться. Когда я увидела в окно этих тетек и дядек, выгружающихся из автобуса, мне по первости сплохело. Юные девы с макияжем «боевой раскрас Чингачгука», юноши росточком под два метра… Было от чего впасть в экстаз. С надеждой на вечерние песнопения и «круг друзей» я оглядела более мелкую публику, движущуюся к моему столику. «Может, эти, помладше, дадут поиграть с собой в ролевые игры?» — надеялась наивная чукотская девушка в моем лице.
— Это вы, что ли, будете воспитателем в нашем отряде? — поинтересовался симпатичный белокурый мальчуган, которого я уже мысленно включила в хороводы и речевки, и тут же добавил, чтобы у некоторых не создавалось превратного впечатления: — Тут еще дней пять очень скучно будет, а потом моя любовница приедет — вот тогда и оттянемся!
Сказать, что я была в шоке, — значит ничего не сказать. Потому что год был 1986-й. Тогда так было не принято. А там — принято, потому что детишки сотрудников института были продвинутыми личностями. В основном, они учились в языковых интернатах — китайском и испанском, где, конечно, и набрались всякой гадости.
К каждому воспитателю в каждом отряде прилагается пионервожатый. И мне полагался. Как я ни просила, ни молила, мне не разрешили самой выполнять пионервожатские функции без воспитательских. А разница в двух этих должностях такова: пионервожатый отвечает за развлечения и трудовые подвиги, а воспитатель — за все остальное, включая жизнь и здоровье. Почему воспитателем сделали все-таки меня, я поняла в первый же день.
С утра ко мне подошел стриженный под полубокс молодой человек — небольшого роста, но широкий в плечах. Это и был мой вожатый. Тоже студент. Но! Студент Военного института физкультуры.
Около десяти вечера я командирским голосом, в котором явно чувствовалась угроза, приказала:
— Всем в сортир, умываться, и чтобы к десяти все были в койках!
Народ побрел готовиться к отбою. А я стала искать своего Сережу, потому что в одиннадцать нам нужно было вдвоем на планерку. Ищу, ищу — нет Сереги. А детишки уже все по кроваткам — устали, бедолаги, первый день сложный не только для нас.
Бегаю я из палаты в палату, туда-сюда жальце засовываю — нет Сереги, как корова языком… И что меня стукнуло в голову заглянуть к нему в вожатскую?
Заглянула — картина следующая. На кровати, явно умытый и сходивший в сортир, лежит аккуратненько мой Сереженька. На спинке, ручки культурно на одеялке. Глаза закрыты.
— Моб твою! — зверским шепотом закричала я. — А кто на планерку пойдет?!!
На что юноша, открыв свои очи, на голубом глазу отвечает:
— А что? Вы же сказали — писать, мыться и в койку…
В отряде моем было ни много ни мало — 47 человек. И каждый со своим представлением о жизни, которое к пятнадцати годам формируется окончательно.
Чудный возраст — авторитетов нет нифига, зато самомнения — предостаточно.
Я, конечно, сначала пыталась применять к этим детишкам те методы, которым мы учились в «педагогическом отряде». Поняв всю безнадежность попыток, я стала применять те методы, про которые
