Гурон, отпив хороший глоток, отдал бутылку Немцу.
– Счас насуем ему за обман. Правда, Немец?
Оба заржали.
– Ладно, живи. Не хочешь сказать правду – не надо. – Немец отпил из бутылки и поставил ее на заплеванный пол беседки. – Если б сказал правду, взяли бы тебя с собой к бабам. А так не возьмем.
– Не базарь, Немец, и так бы не взяли, – сказал Гурон. – Еще сделает что-то неправильно, и бабы над нами будут ржать. Типа, что за малого такого привели, что за лоха? И нам самим больше не дадут, да, Немец?
– Ладно тебе пацана обсерать. Он сейчас заплачет…
– Не п…ди! Еще посмотрим, кто заплачет!
– Ну, малый, ты даешь стране угля, – сказал Гурон. – Немец, дай ему пузырь!
Немец сделал глоток, дал мне бутылку. В ней было уже меньше половины. Я закинул голову, глотнул, чуть не выплюнул.
Гурон отфутболил пустую бутылку. Она покатилась по дощатому полу.
– Малый, как ты думаешь, если я тебе е…ну, ты встанешь или нет? – спросил Немец.
– А если я тебе е…ну, ты, может, тоже не встанешь…
Гурон заржал. Немец замахнулся на меня, Гурон схватил его за руку.
– Не трогай ты малого. Ты что, не видишь, что он бухой? Ему много не надо – пробку понюхать, и готов…
– Это ты, может, готов… А я вообще… это… в норме.
Немец и Гурон ржали.
– Пошли вы в жопу. Хули вы лахаете?
Они продолжали ржать.
– Все, идите на х… я ухожу…
Гурон схватил меня за шею, сильно сжал.
– Никогда не посылай пацанов на х… ты понял? Если в п…ду – еще ладно, но никогда не на х… ты понял? А то не посмотрят, что пьяный. Ладно, давай иди… У нас с Немцем свои разговоры. Э, куда? Тетрадку оставь.
Я положил тетрадь на лавку.
– Что, понравилось, да? – Немец хохотал. – Когда еще на бабу залезешь? Лет через десять, да? А тут – дрочи каждый день, лови кайф!
Дома была только мама. Она сидела в зале на диване. Я сказал:
– Привет.
– Привет. Ты что – пил?
– А что?
– Как это – а что? Сколько тебе лет? Всего четырнадцать. У тебя – растущий организм… Где ты пил, с кем и что?
– Не твое дело!
– Как ты со мной разговариваешь? Как это – не твое дело?
– Пил, не пил – тебя не касается…
– Как это – не касается? Я твоя мать все-таки или нет? Я не потерплю, чтоб ты с такого возраста начал пить…
– Не надо меня только лечить, ты поняла? Все вы говорите – пить плохо, пить плохо… А что здесь плохого? Папа пьет, дядя Жора пьет…
– Папа выпивает иногда. И дядя Жора тоже. И ни один, ни другой – не алкоголики. А в твоем возрасте они еще не выпивали…
– А откуда ты знаешь? Может, они с первого класса бухают… – Я засмеялся.
– Иди ложись. С тобой сегодня нет смысла разговаривать. Завтра поговорим.
Мама отвернулась к телевизору. На большой сцене стояли два ведущих, тетка и дядька.
– Говорит и показывает Юрмала! – сказала тетка и заулыбалась.
– Добрый вечер, дорогие друзья! – сказал дядька. – Начинаем наш конкурс эстрадных исполнителей.
Я вынул из-под жестяного карниза на балконе заначенную «космосину», чиркнул спичкой, подкурил, затянулся. Темнело. Небо над пятьдесят первым детским садом было еще светлое. Листья на деревьях закрывали полдвора. Возле третьего подъезда, у разрытой теплотрассы, лежала куча накопанной земли. Я задрал голову, глянул вверх. С балкона на четвертом торчала голова Ольки Якимович.
– Смотри, там Маненок девчонку в подъезд не пускает, – сказала Олька.
Я повернулся, чтобы видеть из-за вазона с анютиными глазками. На крыльце подъезда, под лампочкой, стоял Сергей Маненок, Санин младший брат, а рядом с ним – какая-то баба, я ее не знал. Он держал дверь подъезда и заслонял ей проход. На ней были джинсы – невытертые, почти новые – и белая майка. На спине, под майкой, выделялась застежка лифчика.
– Ты не ставь себя слишком высоко, ты поняла? – сказал Маненок. – Я тебе ничего плохого не делаю, просто хотел поговорить.
– Мне с тобой не о чем разговаривать.
– А чего это тебе нечего со мной разговаривать, а? Кто ты такая? Ты мне скажи, кто ты такая?
Она сделала шаг назад, остановилась. Маненок тупо смотрел на нее.
– Ну что, так и будем стоять? – спросил он.
Она молчала.
Я сделал последнюю затяжку, бросил бычок в Маненка и тут же присел, чтоб он меня не заметил.
– Е…ный в рот! – заорал Маненок. – Вы что, вообще? Бычками кидаться… Чуть мне тенниску не прожег. Узнаю кто – попишу!
Хлопнула дверь подъезда. Послышались шаги. Потом дверь хлопнула еще раз. Я осторожно выглянул. Маненок стоял у подъезда. Ее уже не было. Он вынул из кармана пачку «Астры», закурил, пошел к сто пятидесятому. На втором этаже в окне кухни под нами зажегся свет. Это была она.
Она открыла холодильник, достала бутылку сливок, продавила пальцем крышку, отпила. Наверно, родственница тети Светы. Тетя Света жила вдвоем с сыном Витей. Он закончил двадцать восьмую, поступил в «машинку», а в том году ушел в армию.
Двор осветили фары машины. От сто сорок шестого ехала «Волга»-«скорая». Она остановилась у четвертого подъезда.
Я стоял на балконе и ждал, что она тоже выйдет на балкон. Над домом взад и вперед носились ласточки. В детских садах пищали малые. Ревели двигатели на ремонтном заводе. Солнце еще не перешло на эту сторону, и половина двора была в тени от дома.
Утром я видел ее в окне кухни. Она достала из холодильника масленку, намазала масло на батон, поставила чайник.
По дорожке шел Коля – наверно, из «стеклянного»: в сетке нес трехлитровую банку кваса, две бутылки молока и квадратный хлеб. Мы не виделись с начала каникул. Я свистнул. Коля глянул вверх.
– Привет, – сказал я.
– Привет.
– Как дела?
– Как обычно. Только скучно на каникулах…
– Как твой Серый?
– Служит. В Афгане.
– Ну, ладно, давай.
– Пока.
Она вышла на балкон. Я дернулся. Внутри как будто что-то лопнуло. Она была в той же самой белой майке, что вчера, и в красных спортивных штанах. Она взялась руками за перила балкона, глянула по сторонам, задрала голову. Я не успел спрятаться.
– Привет. Меня зовут Ира. А тебя?
