Квентин Тарантино: Интервью

это любые первые три минуты из фильмов Джоэла Силвера, вроде «Джексона-мотора», «Коммандо», — появляются два киллера и валят кого-нибудь. Затем показывается заставка «Уорнер Бразерс представляет» и следуют титры, а потом вырисовывается герой в трехстах милях оттуда. Но здесь два киллера входят — бух-бух-бу-бух! — и мы не расстаемся с ними, а смотрим далее, что с ними случится после этого. Фишка как раз в том, чтобы взять подобных набивших оскомину героев и провести с ними остаток дня.

ГС: Вы также переплетаете здесь архетипическое жанровое изложение с элементами современных городских легенд — сцена передоза, садо-мазо-истязание в подвале.

КТ: Если вы поговорите с любым, кто сидел на игле, у каждого обнаружится история чьей-нибудь передозировки и своя версия этой истории. Если поговорите с каким-нибудь уголовником, у каждого найдется история, сходная с истязанием в подвале, какой-нибудь дикий случай, в котором он был участником.

ГС: С одной стороны, вы хотите, чтобы зритель сопереживал происходящему в ваших фильмах как в жизни. С другой — вы перепеваете фильмы и жанр, дистанцируя их от зрителя и разрушая его веру в происходящее. Ваши фильмы одновременно и художественные произведения, и кинокритика, как фильмы Годара.

КТ: Точно.

ГС: Ваше представление о кино мешает вам снимать его…

КТ: …по порядку?

ГС: Именно так.

КТ: В вашем описании мой способ работы невероятно впечатляет. Это один из аспектов Годара, который я нахожу чрезвычайно раскрепощающим, — перепев фильмами самих себя, других фильмов и истории кино. По мне, Годар сделал в кино то, что Боб Дилан сделал в музыке: они оба революционизировали их формы. Всегда были заядлые киноманы, которые понимали кино и его традиции, но теперь — с наступлением видео — почти каждый стал киноэкспертом, даже сам не подозревая об этом. Моя мама очень редко ходит в кино. Однако сейчас есть видео, и она смотрит почти все новинки — серьезно, все, — но на видео, шесть месяцев спустя после кинопремьеры. В восьмидесятые фильмы стали настолько ритуализированными, что казалось, будто раз за разом смотришь один и тот же фильм, — и теперь зритель даже не отдает отчета в том, насколько он осведомлен о кино. После первых десяти минут вы уже знаете, о чем будет фильм, — в девяти случаях из десяти; это относится и к большинству независимых картин. Я имею в виду, выпущенных независимых картин, а не тех, которые так и не сумели найти прокатчика. Вы знаете все, что вам, по существу, нужно знать. Соответственно, когда фильм только собирается сделать поворот налево, вы уже клонитесь налево, когда ожидается правый поворот — вы загодя наклоняетесь вправо, а когда предполагается захватить ваше внимание, оказывается, что вы уже придвинулись к экрану.

Само собой, возникает большой соблазн что-нибудь противопоставить этому — использовать подсознательный механизм зрительских ожиданий против него самого, так, чтобы по- настоящему вовлечь зрителя в происходящее на экране. Да, я занимаюсь этим как рассказчик истории. Однако пульс фильма должен при этом оставаться человеческим. Если вы ушли из кинотеатра на первом часу просмотра «Криминального чтива», вы по-настоящему не пережили фильма, потому что затем последовало другое кино, а последние двадцать минут были не похожими на все предыдущее. Такой материал гораздо сложнее организовать, чем фильм с тикающей бомбой, как, скажем, «Бешеные псы». «Криминальное чтиво» — более сложный орнамент.

Множество вещей, которые кажутся необычными в фильмах, — например, чрезмерная жестокость героев «Бешеных псов», их зацикленность на собственной выдержке и хладнокровии — есть вещи самые обычные в романах криминального жанра. Героям там небезразлично собственное самосознание, в отличие от экшна или голливудских блокбастеров, где каждое решение главного героя предопределено и главное, чтобы он при этом, не дай бог, не потерял своей привлекательности. Однако зрители «Криминального чтива» находят персонажа Джона Траволты не только привлекательным, но и обаятельным, хотя тот с самого начала задан как убийца. Он действительно таков и не скрывает этого, но впоследствии вы узнаете о многих его других сторонах. Главное отличие голливудского убийцы в том, что он — мать его! — не может удавить злодея голыми руками, надо, чтобы его ударили, тогда он ответит и прикончит того, но на самом деле он не собирался этого делать, так что может спокойно вернуться в семью и все тип-топ, мы по- прежнему его любим. Вот этого дерьма я не выношу. Вы должны по-человечески сопереживать герою, в противном случае все превращается в какой-то умственный теннис.

ГС: Но как только фильм начинает выворачиваться наизнанку, передразнивать сам себя, разрушать иллюзию достоверности, вы открываете ящик Пандоры. Когда Мэдсен в «Бешеных псах» повторяет шутку Ли Марвина или Ума Турман в «Криминальном чтиве» очерчивает в воздухе прямоугольник, а тот оживает, вы перенаправляете внимание зрителя. Сможете ли вы вернуться после этого к изложению истории?

КТ: Думаю, да. Этот прямоугольник интересен только тем, что вы никогда не видели ничего подобного в кино. Таких моментов немного — например, вы видите черно-белое изображение в такси позади Брюса Уиллиса, — но они никогда не нарушают эмоционального контакта. Потому что, скажем, после прямоугольника вы погружаетесь в самую реалистичную часть фильма. Вы отправляетесь вместе с ними на полномасштабное свидание, и это не простой проброс типа «они болтают — бла-бла-бла-бла-бла — и приступают к делу». Действие почти останавливается, чтобы дать вам возможность узнать, кто такая Миа.

ГС: Но если у киллеров столь не характерные для людей этой профессии темы бесед, разве это не привлекает внимание к вымышленности экранной вселенной?

КТ: Только если следовать своим предрассудкам, как и о чем должны говорить такие люди в обыденной жизни.

ГС: Нет, на поведенческом и эмоциональном уровне вы идете против достоверности. Когда Сэм Джексон в квартире устраивает всю эту бодягу с гамбургером и задвигает Фрэнку Уэйли длинную телегу, перед тем как убить его, единственным оправданием такого поведения могли бы стать какие-нибудь обстоятельства, — но вы их не даете. Откуда же это берется?

КТ: По-моему, это берется из того обстоятельства, что он пытается контролировать все происходящее в помещении: ну, как входишь, будто собираясь снести всем головы, но пока не снес. Он никогда не встречал этих ребят, вот и импровизирует, чтобы прояснить ситуацию. Поэтому ведет себя как миляга, играет, типа, в хорошего и плохого копа, он как бы хороший, располагает вас к себе. А длинная телега перед убийством — так он потом объясняет: «Я произношу эту речь, перед тем как убить кого- нибудь». Это его правило. Мачистская такая фишка, типа заклинания на счастье. Он играет киногероя, что-то вроде Грин Лантерна[9], произносящего речь, перед тем как сделать то, что ему положено.

ГС: Именно это я и имею в виду — здесь он перестает быть героем фильма и становится чистым комментарием.

КТ: По мне, они не обязательно вываливаются из действительности. Вы же слышали истории о гангстерах, практикующих киношные выкрутасы перед убийствами.

ГС: Почему ни один из ваших фильмов не придерживается классического принципа построения — с точки зрения одного из героев?

КТ: Я участвовал в двух проектах, где такой принцип очень органичен и почти обязателен. В кино я следую тем же правилам, которыми руководствуются романисты: вы можете рассказывать историю, как вам хочется. Все зависит от самой истории. «Бешеные псы» и «Криминальное чтиво» были бы гораздо менее драматичны, будь они рассказаны линейным способом.

ГС: Но сценарий «Настоящей любви» был линейным.

КТ: Изначально «Настоящая любовь» была написана совсем не линейно. Она начиналась сценой, в которой Кларенс рассказывал об Элвисе, потом Дрексл убивал своих дружков, потом следовал эпизод с Кларенсом и Алабамой в доме отца. И только после этого вы узнавали, как у него все так вышло. Тони выстроил эпизоды в линию, и так материал тоже работал.

Если разбить фильм на три акта, то изначально структура была следующая: в первой части зритель не понимает происходящего и только знакомится с героями. Герои владеют гораздо большей информацией,