что они думали. Толстой, Чайковский, Бородин… Конечно, были казни, но в основном уголовники — и это просто мелочь по сравнению с тем, что началось потом. При царе к политическим относились неплохо, нет. Надзирателей наказывали, если они грубили арестантам. Большинство из них были образованные. Джентльмены. Не то, что эти сволочи потом — убийцы и уголовники, убийцы, ничем не лучше Гитлера. Хуже Гитлера.
— Знаете, почему Гитлер проиграл войну? Из-за нацистских расовых глупостей. Когда немцы пошли на Россию в 1941, целые завоеванные большевиками народы поднимались на борьбу с коммунистами. Эстонцы, латыши, литовцы, Украина. Они хотели сражаться. Но Гитлер думал, что они недочеловеки. Ему хотелось, чтобы Россию победили немцы. А это невозможно.
— Я слышал анекдот о русских, — вмешался внимательно слушавший Чарли Чан. — Иван и Борис встречаются на вокзале. Иван говорит Борису: 'Борис, куда ты едешь?'. А Борис ему отвечает: 'Я еду в Минск за хлебом'. Тогда Иван спрашивает: 'Так хлеб же можно купить и здесь?' — 'Да, но очередь начинается в Минске!'.
Мак-Кейн заинтересовался Гоньярешем, венгром, который жил в одной секции со Смоваком и Воргасом. Его часто отправляли на работу в ось. На официальных схемах 'Терешковой' за стыковочными узлами в центральной части станции располагались ядерные реакторы, производившие энергию для основных генераторов и побочное тепло для нужд производства. В менее официальных сообщениях указывалось, что объемы производства на оси меньше, чем официально объявленные, а оставшееся место занято совершенно другими конструкциями.
— Слушай, а чем вы там занимаетесь? — поинтересовался у него между прочим Мак-Кейн.
— Разным. Иногда перетаскиваем грузы на складах. Иногда чистим резервуары, стенки отскребаем, чтоб покрасить.
— На складах? Ты имеешь в виду — за стыковочными узлами, рядом с реакторами?
— Ну, иногда, да. А что?
— Как все журналисты — вечное любопытство. Я просто попытался составить себе ясную картину станции. Кто знает? Может быть, когда нибудь придется писать об этом. И кстати, я, наверное, смогу убедить своего издателя выделить несколько зачетов за несколько деталей… если они будут ценными.
— Понятно… А какие детали?
— Ничего особенного. Что где внутри, расположение отсеков. Что там за система безопасности. Может быть, одна-две схемки?
— А о какой сумме мы говорим?
— Какая сумма будет достаточной?
— Ну, может быть… Я подумаю.
Оскар Смовак потер свою лохматую фиделевскую бороду, приглядываясь к Мак-Кейну, стоявшему на площадке перед блоком В. Немного помолчав, он заговорил, его обычно громкий и резкий голос был приглушен:
— Ну, и что ты видишь?
Мак-Кейн обернулся.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты наблюдаешь за людьми, ты думаешь. Говоришь мало. На что ты смотришь?
— Я просто смотрю за людьми.
— Это обычная привычка среди журналистов?
— Наверное. Как ты напишешь о том, чего не видел?
— Брось. Ты не журналист, Лью. Я просто хочу сказать… если я чем-то смогу помочь, я помогу. О'кей?
— Помочь? В чем?
— Что бы ты ни замышлял.
— Если я что-то начну замышлять, я буду иметь тебя в виду.
Смовак вздохнул.
— Да, я знаю, трудно решить, кому верить, кому нет. Но все-таки, что бы это для тебя ни значило — у меня есть информация об американке, с которой ты сюда попал.
Мак-Кейн резко повернулся к нему. Смовак продолжал:
— Она была в камере строгого режима в блоке D до последней недели. Потом она заболела и ее отправили в больницу. С тех пор она не возвращалась.
— Кто тебе это сказал?
— Один друг из другой камеры. Он трахается с восточногерманской девкой из той камеры, где сидела твоя американка. Похоже, ей было нелегко.
— Ясно… Что ж, спасибо, Оскар. Если мне понадобится твоя помощь — я дам знать.
Боровский, поляк, предупредивший Мак-Кейна за несколько минут до инцидента с Майскевиком. Однажды Мак-Кейн спросил его:
— Откуда ты знал?
— У меня было ощущение, что этим вечером они хотят кого-то вздуть. Я прикинул, и решил, что это — ты.
— А как получилось, что меня оставили в покое потом?
— Ты мог рассказать о его методах. Наверное, он подкупил кого-то наверху, чтобы дело не расследовали.
— Неужели об этом никто и не догадывается?
— Догадываются. Но зачем совать нос в чужое дерьмо, когда за это не платят?
Это прекрасно совпадало с тем, что говорил и Андреев. Но Мак-Кейна почему-то не удовлетворяли эти объяснения. Если бы начальство уже знало о системе подкупа и взяток, которая процветала здесь, то если бы он раскрыл ее, Лученко потерял бы немногое. Он бы спокойно продолжал бы свой бизнес и наоборот, сохранил бы лицо, засадив Мак-Кейна. Что-то здесь не складывалось — но Мак-Кейн сейчас не собирался разбираться во всем этом деле до конца, да в этом и не было смысла.
— Почему ты сделал это? — спросил он. — У тебя было что-то личное против Майскевика?
— У нас всех было личное против Майскевика. Прежде всего, я поляк. Я слышал, как ты говоришь; ты знаешь историю. Как Сталин разделил Польшу с Гитлером, как ударил нас в спину в 1939 в Катыни, что случилось с варшавским сопротивлением. Русским никогда не нравилась сильная Польша. И у нас никогда не было причин быть особенно благожелательными к русским.
— Не могу не заметить, ты вдруг стал довольно популярен, — сказал Скэнлон за обедом. — Как ни поверну голову — тет-а-тет здесь, тет-а-тет там. Я так понял, ты вербуешь?
— Как ты говоришь, просто довольно-таки популярен.
— Брось, мы с тобой сейчас, похоже, партнеры. Я что, не могу узнать, с кем мне придется работать вместе?
— Если возникнет такая необходимость.
— Осторожность, осторожность и еще раз осторожность, а?
— Ты знаешь правила игры. Это помогает избежать неприятных осложнений.
— Да, тебя хорошо научили. Исключительно из любопытства — на какую же разведку ты работаешь?
— СИС — на бриттов. Они внедрили меня специально, чтобы присматривать за тобой. Такая уж у тебя репутация в Лондоне.
— Ах, вот так? Ну что ж, мистер Эрншоу, журналист, вот он я с маленьким приветом, который здорово облегчит тебе жизнь. Поговори с Ко. Он свяжет тебя с комитетом побега. У них есть информация, которая может тебе пригодиться.
Мак-Кейн недоверчиво уставился на Скэнлона.
— Комитет побега? Ты шутишь!
Скэнлон удовлетворенно кивнул:
— Ага, вот мы запели по-другому. Надеюсь, что у вас есть хоть капля совести, Эрншоу, потому что тебе должно быть стыдно.
— А кто входит в этот комитет?
