Он обиделся. Она стояла и смотрела на него странным и непонятным взглядом, последняя фраза была произнесена с интонацией, которую он и не думал разгадывать. Ему вдруг стало все равно. Он почувствовал, что очень — очень устал.
— Эй, — вдруг сказала Олеся. — А портфель-то твой где? Я время, конечно, не засекала, но уроки давно уж закончились. Может и школу уже законопатили.
Ее собственный портфель стоял рядом со скамейкой, и он обратил на него внимание только сейчас.
Мысль о портфеле не приходила в его голову, он и думать забыл о том, что выскочил из класса, оставив на парте и дневник, и наверное учебник, может быть тетрадку, он точно не помнил. Портфель наверняка был открыт и валялся под партой. Рассчитывать на то, что кто-то мог о нем позаботиться, было глупо.
Он смотрел на аккуратный и красивый портфель Олеси с лоснящимися от дождя лакированными боками и почему-то подумал о том, как много ухажеров наверное боролись друг с другом за право носить этот портфель после уроков. О том, что наверное сегодня этот портфель тащил Ахмет, что еще большее количество желающих с радостью бы отнесли этот портфель до Олесиного дома, если бы она благосклонно позволила.
И о том, что он ни разу в жизни не носил после уроков чей-нибудь портфель. Он встряхнул головой и попытался выкинуть эти мысли. Почему-то ему внезапно стало очень жалко себя, какой-то противной ненужной и немотивированной жалостью и от этого чувства ему стало гадко и неприятно.
— Он в классе остался. Что-то прозвучало в его голосе, что заставило Олесю удивленно посмотреть на него, подняв брови.
— Ну так кто-то тебе его занесет наверное? Ты что, на парте все бросил и направился воздухом дышать? А зонтика у тебя не было, — в ее голосе опять появилась ирония.
— Не занесет. Я один сижу. Как-то так вот сложилось… — он взмахнул рукой. — Неважно. Никуда он не денется. Ну, в футбол им поиграют слегка, ножками попинают для развлечения, чернил внутрь нальют или нарисуют что-нибудь в дневнике, а так-то ничего страшного конечно не случится. Не пропадет. Драгоценностей в нем не наблюдается, ничем не примечательный портфель.
Он сам удивился тому, что говорит все это. Это было глупо, стыдно и ненужно, но его несло и несло, и остановиться он не мог.
Олеся продолжала смотреть на него с интересом и улыбалась.
— Да…, - протянула она. — Ты не просто дурак, ты дурак, каких поискать, — и вновь назвала его по имени. — Очень дружелюбный и удивительно быстро заводишь новых друзей. — Он не успел ничего возразить в ответ на ее сарказм.
— А я тебя пожалуй провожу. Воздухом подышу, — неожиданно сказала она и решительно взяла его под руку, от чего у него вдруг опять громко застучало сердце, — а то свалишься по дороге, кто с тобой сидеть-то станет. Ты где живешь-то?
Он что-то слабо возражал, какие-то слова вылетали из него, но она не обратила на них ни малейшего внимания и только сказала непререкаемым тоном: — Тебя вот я и забыла спросить.
Влажная и окончательно размокшая сигарета полетела в сторону и, схватив свой портфель, она отважно шагнула прямо в грязь своей красивой и чистой туфелькой.
Она проводила его до самого подъезда. Идти ему было сложно, он аккуратно шагал, придерживая левой рукой саднящий и разламывающийся бок с единственной мыслью «дойти», пульсирующей в висках. Его слегка качало и если бы не поддержка Олеси, он бы пожалуй, свалился бы.
Всю дорогу они молчали, не было произнесено ни слова.
— Ну что, удачно тебе вскарабкаться, — сказала ему Олеся. — Спасибо, — тут она сделала долгую паузу и только потом продолжила, — за содержательный разговор.
Ему было непонятно, к чему она это сказала. Боль становилась все сильней и сильней, и его мысли опять поплыли. Стал совсем неважен оставшийся где-то в школе портфель, грязная и заляпанная форма. Мир опять начал неторопливое вращение вокруг него. Рассеченная бровь болела и он непроизвольно дергал правой щекой, чтобы отвлечься.
Он должен был что-то сказать, но не знал что. Она стояла и смотрела на него, будто в ожидании чего-то, и насмешливая улыбка кривила ее губы.
— Ну пока, герой, — наконец сказала она и, не дождавшись ответа, развернулась на каблуках и пошла. Он не проводил ее взглядом и поковылял в подъезд. Карабкаясь на четвертый этаж, он снова вернулся к мысли о том, что все-таки случилось там, в школьном дворе.
Все случившееся и оставшееся у него в памяти казалось придуманным и невероятным, таким же странным, как и вспышка холодного сиреневого света у него перед глазами.
И не менее странным и не укладывающимся в голове было то, что его провожала до дома самая красивая девушка школы.
Глава 29
Бабушка только всплеснула руками и не нашлась, что сказать. Он медленно разулся, наклоняться было очень больно и ему даже пришлось опереться рукой о стену прихожей, чтобы дотянуться до ботинок и развязать шнурки. Развязывать одной рукой было неудобно, но он справился.
Мельком взглянув в зеркало, висящее в прихожей, он вздрогнул. Несмотря на то, что он подготовился к тому, что увидит в зеркале, действительность превзошла ожидания.
Бровь была рассечена, а правая щека покрыта бурыми потеками крови. Ресницы до сих пор были частично слипшимися, хотя на улице он и не обратил на это внимания.
Бабушка молча смотрела на него в немом вопросе, но все, на что он был способен, это буркнуть еле слышно «я подрался».
Весь его вид, казалось, свидетельствовал о том, что он не подрался, а его избили, но сформулировать так было бы несправедливо. Хоть он и не помнил деталей происшедшего, его наполняла уверенность в том, что он по крайней мере не отступил, не сдался и не испугался. Поэтому «подрался» все-таки было наиболее адекватным объяснением его плачевного вида.
Он с трудом разделся, предварительно запершись на крючок в ванной.
Сбросив одежду, он долго и придирчиво изучал состояние невыносимо нывшего левого бока. Крови, как он опасался, не было, но на ребрах надувался огромный кровоподтек. «Неудачно я навернулся на камень», — подумал он.
Самолюбие не позволило ему предположить, что этот кровоподтек из-за того, что его бесчувственного пинали ногами. Казалось, разницы и не было, все равно ведь он ничего не помнил, но картинку, услужливо нарисовавшуюся в его мозгу, он с негодованием отогнал.
Он умывался долго, осторожно раз за разом намыливаясь и смывая воду, наблюдая как грязная мыльная вода окрашивается в раковине в красноватый цвет. Он постарался не задеть бровь и когда закончил умываться, щедро намазал ее, пытаясь не морщиться, уже привычным йодом, запасы которого пополнял все эти долгие месяцы и залепил нашедшимся в ванной пластырем.
К его удивлению и облегчению физиономия в зеркале очень смахивала на его собственную. Теперь он выглядел почти как обычно, только кусок белого пластыря, который он прилепил, конечно, криво, сделал его, как ему показалось, смешным, а не мужественным, как он втайне надеялся. Критично оглядев себя в зеркале, он решил не отдирать пластырь, опасаясь, что опять пойдет кровь.
Бросив рубашку в стиральную машинку, он долго работал одежной щеткой, пытаясь отскрести пятна на школьном пиджаке и брюках, но довольно быстро прекратил это занятие и отправил одежду вслед за рубашкой.
Вокруг него все опять плыло и короткий промежуток относительной бодрости, пришедший после умывания, миновал. Бок ныл невыносимо, правая бровь пульсировала под пластырем в такт ударам сердца, отдававшимся в голове ударами колокола, и он испугался, что свалится прямо в ванной.
Он с трудом добрался до своей комнаты, отмахнувшись от вопросов бабушки и рухнул на кровать.
