не принято, поэтому что я почувствовал? Моррис перебирал массу всего, пока наконец не находил подходящее чувство.
Сперва все это вызывало у меня отвращение. «До сих пор мне не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, – заявил я. – Я привык жить не так». Моррис не поверил ни одному моему слову. «Ты пытаешься представить себя как человека, которому неведомы чувства, но не обманывай себя. Не обращать на чувство внимания или отмахиваться от него еще не значит вовсе его не испытывать. На самом деле чувства у тебя есть, потому что я вижу это в твоих глазах, когда ты говоришь определенные вещи. Ты не обманешь того, кто привык обманывать сам».
Моррис учил меня получать доступ к чувствам, отложенным в моей памяти.
– Чувства есть у всех, – говорил он. – И вся хитрость актерского мастерства заключается в том, чтобы быстро вызвать их в нужный момент. Как ты думаешь, почему некоторые актеры могут плакать по своему желанию? Не механически изображать плач, а плакать по-настоящему, когда искажается все лицо и дрожат губы. Это означает, что актер способен очень быстро вспомнить что-то очень-очень печальное. И для режиссера важно сделать хорошо два первых дубля, потому что актер не сможет повторять все снова и снова без того, чтобы не скатиться на бесчувственную рутину. Нельзя слишком часто играть с сознанием, – закончил он. – Но тут я нисколько не беспокоюсь, потому что Боб Рейфелсон, несомненно, отличный режиссер. Он сам все это прекрасно понимает.
В «Пяти легких пьесах» есть одна сцена, в которой Джек Николсон плачет. Эрик рассказал мне, что Рейфелсон остановил съемки и говорил с Николсоном два часа, пока не увидел, что задыхается от слез. Они говорили о чем-то из его жизни, говорили слишком тихо, чтобы не услышали окружающие. Наконец Боб объявил: «Отлично, Джек, оставайся вот таким», подошли остальные актеры, начали снимать сцену, и Джек расплакался.
– Боб заставил его плакать, – закончил Эрик. – Иногда это дается с огромным трудом, иногда получается легко, иногда вообще не происходит, и тогда приходится начинать все сначала на следующий день. – И я сейчас стараюсь снабдить тебя всеми необходимыми инструментами, – продолжал он. – Возможно, ты не плакал, узнав о смерти брата, не плакал, узнав о смерти отца. Но, наверное, тебя очень печалит, что ты был здесь, они умерли, и теперь вы с матерью остались одни?
Эрик перепробовал все подходы, но тут мы наткнулись на глухую стену. Я не знал, как быть. Ничего не помогало. Поэтому в конце концов мы решили, что со слезами по желанию придется подождать.
Помимо индивидуальных занятий, я также ходил на групповые занятия три раза в неделю, с семи до одиннадцати вечера. Нас было двадцать человек, все мы отрабатывали какие-то сцены и выполняли задания, и было очень интересно. Эрик выбирал какую-нибудь тему, скажем, гнев и разочарование. «Я хочу, чтобы все говорили об этом. Что вызывает у вас разочарование?» В течение первого часа мы рассказывали про то, как злились или испытывали разочарование. Затем Эрик говорил: «Хорошо. Давайте сохраним эти чувства. А теперь пусть кто-нибудь скажет мне несколько фраз, придумает несколько слов, чтобы выразить свое разочарование». И все мы изображали разочарование. На следующем занятии мы читали сценарий или устраивали прослушивания, и так далее.
Впрочем, иногда мне приходилось не очень сладко. Это случалось, когда Моррис перед всей группой озвучивал то, что я рассказывал ему с глазу на глаз во время индивидуальных занятий. Так он старался задеть меня за живое. Моррис без колебаний ставил меня в стеснительное положение. Например, я произносил реплики из сценария «Оставайся голодным», которые мы с ним репетировали вдвоем, и вдруг он перебивал меня и говорил: «Это еще что такое, твою мать? Ты хочешь сказать, что в тебе больше ничего нет? Когда мы с тобой прокручивали это сегодня днем, у меня мурашки по спине бегали. А сейчас никаких мурашек нет и в помине. Сейчас у меня такое ощущение, будто ты устраиваешь перед нами шоу или вытворяешь приколы в духе Арнольда. Нам не нужно никаких приколов в духе Арнольда. Нам нужно нечто совершенно другое. Давай заново».
Индивидуальные занятия были тем или иным образом завязаны на сценарии. Моррис говорил: «Мы с тобой разберем весь сценарий, реплика за репликой, и тщательно проанализируем его, даже те сцены, к которым ты, вроде бы, не имеешь никакого отношения, потому что ты поймешь, что на самом деле они также важны для тебя. Мы должны понять, как ты очутился на Юге, что ты чувствуешь, встречаясь с богатыми бездельниками, которые прожигают полученное в наследство состояние в непрерывных кутежах и попойках. Мы должны понять погоду, атмосферу в тренажерном зале и тех мошенников, которые обдирают всех и вся». И мы работали над сценарием, стр. за страницей, строчка за строчкой. Мы обсуждали каждую сцену, я заучивал свои реплики, и затем мы снова разбирали их. Я читал свои реплики сначала наедине Моррису, а затем вечером на занятиях перед двадцатью другими учениками, – роль Мэри Тейт Моррис давал одной из девушек.
Затем он стал приводить меня к Бобу Рейфелсону, и я читал свои реплики ему. При этом передо мной проходила вереница актеров и актрис, которые пробовались на другие роли. Если у меня к тому времени еще и оставались какие-то сомнения на тот счет, что кино – это очень серьезная штука, они бесследно рассеялись. Рейфелсон взял за правило знакомить меня со всеми тонкостями кино и преподавать мне уроки, которые выходили далеко за рамки актерского мастерства. Он всегда объяснял мне, почему поступил так-то и так-то.
– Я остановил свой выбор на этом парне, потому что у него вид типичного аристократа-южанина, – говорил он. Или: – Мы будем снимать в Алабаме, потому что в Калифорнии нам не найти такой пышной зелени и баров, где подают устрицы. Нам нужен соответствующий фон, чтобы все выглядело достоверно.
Выбрав Салли Филд на роль Мэри Тейт, Рейфелсон особенно подробно остановился на этом.
– Видишь? – сказал он. – Я просмотрел всех этих девушек, а лучшей из них оказалась Летучая монашка.
– Что такое «летучая монашка»? – спросил я.
Ему пришлось вернуться назад и объяснить, что он имел в виду Салли Филд, которую все знали как Летучую монашку, потому что она на протяжении нескольких лет играла роль сестры Бертрилль в популярном телесериале. Когда мы наконец выяснили это, Рейфелсон вернулся к главному.
– Все знают, что должна сделать актриса, чтобы получить роль, – сказал он. – Расхожее мнение гласит, что для этого ей нужно переспать с режиссером. И были девицы с большими сиськами, роскошными волосами и длинными ногами, которые мне это предлагали. Но в конце концов роль получила Летучая монашка. У нее нет больших сисек, у нее нет пышных форм, и она не предложила мне потрахаться, но зато у нее есть то, что в первую очередь нужно мне для этой роли, а именно талант. Салли серьезная актриса, и когда она пришла и сыграла пробу, я был сражен наповал.
Поскольку для меня это был первый большой фильм и я не был профессиональным актером, Боб также посчитал необходимым показать мне, как же на самом деле снимается кино. Поэтому он договорился с несколькими съемочными группами, чтобы я приходил и по часу присутствовал на съемках. Мне было полезно увидеть воочию, какая наступает тишина после слова «Мотор!» И еще я узнал, что сцена не всегда начинается с этого момента: бывает, актеру еще требуется какое-то время, чтобы собраться, или же он спрашивает: «Какие там у меня слова?»
Так Боб учил меня тому, что да, будет тринадцать дублей, и да, это совершенно нормально, но надо только помнить, что зрители увидят лишь один из них. Поэтому можно не волноваться, произнося в тринадцатый раз подряд: «Давайте повторим еще раз». Никто об этом не узнает. И еще Боб говорил, что не надо беспокоиться, если случайно кашлянешь во время какой-то сцены.
– Это место можно будет вырезать, заменить кадрами с других ракурсов.
Чем дольше времени я проводил на съемках, тем увереннее себя чувствовал.
Взяв на роль Салли Филд, Боб решительно надавил на меня, требуя сбросить вес. Его беспокоило то, что Салли такая миниатюрная. Если я не уменьшусь в габаритах, рядом со мной она будет выглядеть козявкой.
– Когда мы приедем в Бирмингем, я в первый же день поставлю тебя на весы, и если ты будешь весить больше двухсот десяти фунтов, роли тебе не видать, – пригрозил Боб.
Никаких индивидуальных занятий Эрика Морриса, которые помогли бы звезде культуризма избавиться от мускулов, не было, так что все зависело только от меня. Первым делом мне нужно было перестроиться психологически – избавиться от образа Мистера Олимпия весом двести пятьдесят фунтов, прочно
