Отдохни, милая Оба, отдохни!
Восьмой месяц беременности Кэкэчэ. Новые хлопоты, появились у Обы: восьмой месяц — самый опасный месяц, в это время беременной, как никогда, надо беречь себя, остерегаться всего, чтобы не погубить ребенка. Оба, как и Кэкэчэ, не знала всех запрещений, распространявшихся на будущую мать, и расспрашивала опытных старушек. Больше всех знала старушка Кисоакта, жена Пэсу Киле, она и раньше просвещала их.
— Шить что-нибудь со дном нельзя, — говорила она. — Роды будут тяжелые, плод застрянет.
— Что, например?
— Мешки нельзя, наволочки. Потом ты, Кэкэчэ, ничего не клей, не ешь подгорелую корку от каши, не крути чего-нибудь — пуповина обмотается вокруг шеи, и он задохнется.
Оба теперь следила, чтобы Кэкэчэ не делала что-либо предосудительное для беременной женщины, и бегала за советами к старушке.
— Береги ее, Оба, береги очень, вам надо ребенка, муж у вас тоскует по детям, — говорила Кисоакта. — Столько детей у вас умерло, надо хоть этого сохранить. Почему я тебе повторяю «береги, береги Кэкэчэ»? Когда в доме две работящие женщины, то беременная чувствует себя спокойно, тяжелую работу не выполняет, потому и роды бывают у нее легкие. Поняла? А нам, одиноким, всегда тяжело было, да к тому же глупые мужья мешают родам. Помню, как я мучилась, когда рожала Годо, ох, помучилась, думала, не выживу. А во всем виноват муж: вздумал в этот день ремонтировать лодку. Вышел он на берег, снял с лодки старую сломанную доску и заменил новой, а когда меняют доски, без гвоздей не обойдешься, он взял да приколотил эту доску гвоздями. А я мучаюсь в чоро,[59] чуть не умираю. Старушки сидят рядом, помогают, да ничего не выходит. Начали, они гадать, отчего бы могли быть такие трудные роды? Гадали-гадали, да в это время пришла еще одна старушка к говорит: «Чего гадаете, пойдите посмотрите, что делает ее муж!» Тут побежала моя мама, она еще жива была, на глазах заставила его вытащить все забитые гвозди. Вытащил муж гвозди, и я быстро родила. Веришь, без труда родила…
— А наш муж далеко, кто знает, что он будет делать во время родов, — вздыхала Оба.
— Это плохо, когда мужа нет в стойбище, очень плохо.
Оба не пересказывала молодым женщинам этих историй — зачем зря стращать молодых? Теперь она разрешала Кэкэчэ только вышивать. Кэкэчэ надела самые старые, ни к чему не пригодные лохмотья, перешла на худшую часть нар, отделилась от Обы и Идари, потому что она уже была «грязная», ожидала ребенка. Оба кормила ее из отдельной посуды. Но Идари, на правах будущей роженицы, целыми днями просиживала рядом с Кэкэчэ.
Подруги вышивали, весело переговаривались.
— Сын, наверно, будет, он так хотел сына, — говорила Идари. — Верно, Кэкэчэ, сын у меня будет?
— Я не разбираюсь, приметы надо знать, — отвечала Кэкэчэ.
Слушая разговор молодых женщин, Оба пыталась по приметам отгадать, у кого кто родится. Особенно присматривалась, как женщины выходят из дома. Старушка Кисоакта сказала, что если роженица переступает порог каждый раз только левой ногой, то непременно родится мальчик, а если переступает то левой, то правой — надо ждать девочку. По этой примете и определила Оба, что у Идари должна родиться дочь…
— У меня будет сын, а у Кэкэчэ будет дочь, — мечтала Идари. — Вырастут они, и мы их поженим. Как хорошо!
— Это не мы решаем, это дело отцов.
— Я скажу своему, чтобы он договорился с вашим. Эгэ, верно я говорю?
— Верно, верно, Идари. Поженятся наши дети, народят детей, и мы будем нянчить внуков, какая это будет радость!
И все трое принимались мечтать, какими смелыми, удачливыми охотниками будут их сыновья, внуки, какими красавицами дочери, такими, чтобы не стыдно было просить тори.
Приближались роды Кэкэчэ. Роженица была спокойна, волновалась только Оба.
Месяц февраль оказался злее января, морознее, с метелями, и Обе жалко было отправлять Кэкэчэ в юрту роженицы. Как ни утепляй чоро, хоть дни и ночи жги там костер, все равно мороз и ветер проникают в юрту. Оба знает, как холодно, как тяжело приходится роженице зимой!
«Почему эндури не сделал так, чтобы женщины рожали только летом?» — думала Оба.
Оба все чаще подумывала, нельзя ли Кэкэчэ рожать дома, на полу, на сухой траве. Этими мыслями она поделилась со старушкой Кисоактой.
— Ты с ума спятила? Ты же свой дом опоганишь! — закричала старушка. — Как потом мужчины станут жить в этом доме, ты подумала?
— Морозы же сильные, жалко…
— Все женщины рожают в чоро, она тоже родит там. Я сама не раз рожала в морозы и ветры, ты тоже рожала — все рожали! Ое-ее, до чего ты додумалась, дома рожать, дома, где живут мужчины!
Узнав об этом разговоре, запротестовала и сама Кэкэчэ:
— Эгэ, ты хочешь, чтобы надо мной все стойбище смеялось? Все женщины в чоро рожают, а меня хочешь заставить рожать дома? Да мне же потом проходу не дадут, даже дети станут надо мной смеяться, — сказала Кэкэчэ с горечью. — Нет, эгэ, я буду рожать в чоро!
Оба не настаивала, она устроила в тайге, среди низких густых кустов, юрту роженицы, утеплила ее хвоей, завалила, сколько можно, снегом и, как только у Кэкэчэ начались схватки, привела ее в чоро.
Все старушки Полокана тотчас об этом узнали, и одна за другой побрели в чоро. Одни шагали, заложив за спину руки, другие опирались на палку, третьи согнутые как коромысло, еле передвигали ноги и все же шли в чоро, чтобы помочь молодой женщине советом, участием, теплым словом. Верховодила в чоро старушка Кисоакта.
— Не стони, крепись, милая, не кричи, люди потом будут смеяться, — говорила она ласково, когда Кэкэчэ издавала стон.
— Водку будем пить! — радостно сообщила она, приняв ребенка, это значило — родилась девочка. — Будем гулять, пить водку на ее свадьбе.
— Чего она голос не подает? Мать Годо, что с ней такое? — заволновались старушки.
Но в это время раздался негодующий, захлебывающийся крик, он серебряным звоном отозвался в ушах старушек, и они заулыбались, радуясь рождению ребенка, радуясь тому, что им пришлось перед смертью присутствовать при появлении на свет нового человека. Оба помогла Кисоакте завернуть ребенка в тряпье, не в силах отвести глаз от красного детского личика. По щекам Обы текли слезы.
«Наш ребенок, девочка ты наша родненькая», — шептала она.
— Оба, почему ты здесь? Мы должны скрыть ребенка от злых духов, след его на земле должен затеряться, — прошамкала Кисоакта.
И Оба вспомнила об одном очень важном обряде, который должен был сбить с толку злых духов.
— Ты только кричи громче, не жалей голоса, ног не жалей, — напутствовали ее старушки.
Оба побежала в стойбище, бежала и видела перед собой морщинистое красное личико. Слезы ее высохли на морозе, остались только две еле заметные полоски на смуглом лице. Возле фанзы стояла озябшая Идари.
— Эгэ! Ну как? — кинулась она к Обе.
— Девочка, Идари, девочка!
— Ой, как хорошо! Как хорошо! Я знала, что будет девочка.
— Человек, Идари, человек появился на свет!
Оба побежала в амбар, вынесла юколу — костяк большой кетины с острыми зубами. Пока она спускалась по лесенке, у амбара собралось с десяток своих и чужих собак. Оба бросила им костяк. Собаки набросились на него, и завертелся живой клубок из рыжих, черных, полосатых тел, пушистых хвостов, растопыренных ушей, оскаленных пастей.
— Что вы делаете, что вы делаете?! — бросилась в сторону собачьей своры Оба и попыталась отнять юколу, но тут хребтину выхватила самая шустрая полосатая собака и побежала по стойбищу. Оба со всех ног бросилась за ней.
