дров не жалей, когда будешь парить бересту. Не спеши, хорошо отпаривай.
— Ты за всем смотри, ты же один мужчина, — сказал Дяпа.
— Если боишься за жену, останься, — рассердился Калпе. — Спи здесь да бересту парь, а я поеду за тебя.
Один Пиапон не промолвил ни слова. Оморочка его из бересты, легкая, прочная, с веселой песней разрезала несущуюся навстречу воду. Второй год верно служит ему оморочка, на ней он плавал по озерам, протокам, по широкому Амуру, привозил на ней убитых лосей, изюбрей, косуль, но ни в одном месте не лопнула прочная береста, не разошлись швы и не дали течи. Хороша берестяная оморочка, но Пиапон все чаще и чаще возвращается к мысли завести деревянную, сбитую из досок. Еще ни у кого из нанай на Амуре нет деревянной оморочки, но Пиапон думает, она будет не хуже берестяной, более остойчивой, чтобы могла поднять одного среднего лося. Если не нынче, то в следующем году надо попытаться достать у русских доски и сколотить оморочку.
Речушка, то расширяясь, то сужаясь, петляла по лугам, потом прижалась к пологой сопке, но вскоре опять вышла на луга с редкими островками леса. Встречались тихие заливчики, заросшие кувшинкой, стрелолистом и лакомством лосей, изюбрей — трехлистником-вахтой. Трава на берегу таких заливчиков была вся измята, земля ископычена.
— Ага,[16] следов много, — вполголоса проговорил Дяпа, догоняя Пиапона.
— Есть.
— А красноволосый Иван говорил Калпе, будто зверя нет.
— Видно, ослеп.
— Где мне лучше переночевать?
— Можешь вместе со старшим братом.
— Дай ага,[17] ты где остановишься? — спросил Дяпа у Полокто.
Полокто подъехал к уткнувшимся в густую пахучую траву оморочкам, закурил, разглядывая сопки, зеленую тайгу. Комары надсадно звенели над головой, птицы голосили вечернюю песню перед сном.
— У меня руки побаливают, я далеко не поеду, — наконец ответил Полокто. — Здесь тоже кое-что можно встретить. Ты, Пиапон, куда думаешь ехать?
— Выше Поперечной редки, к Лосиному озеру.
Полокто мысленно измерил расстояние — далеко.
— Всю ночь думаешь ехать?
— Посмотрю.
— Я тогда с тобой поеду, — глядя на Пиапона, сказал Дяпа. — Ты меня где-нибудь на середине оставишь.
— Места хватит.
Пиапон оттолкнул оморочку и неторопливо, размеренно замахал веслом. Вода опять зажурчала под носом оморочки, и Пиапон подумал, что оморочка довольна прохладой речки, хорошим вечером, поэтому поет веселую песню, вторя замирающей песне птиц. Тайга, луга скоро уснут, только будут хором петь комары и мошки.
Полокто остался и, что-то разленился, последнее время все морщится, по ночам стонет — болеет или притворяется. Рано он дедушкой сделался,[18] рано собрался на покой, теперь он может не стараться на охоте и рыбной ловле, где детей прокормят не обремененные пока своими детьми Дяпа и Калпе, ведь в большом доме все делится поровну. Интересно, как он вел бы себя, если б ему пришлось жить отдельно? В тридцать лет сделаться стариком — этого Пиапон никак не может представить, ведь ему тоже через год будет тридцать лет — так выходит по подсчетам отца и матери. Он, говорят, родился в год лесного пожара, а Полокто — в год мелководья, когда русские дымящие лодки, как ракушки на песке, садились на мели и, завидев другую лодку, ревели, как десять медведей.
В детстве Полокто часто дрался с младшим братом — в этом ничего удивительного нет, братья должны драться, но, став охотником, он перестал драться, и долгие годы Пиапон не слышал от него плохого слова. Когда после женитьбы у него стали появляться одни мальчики, он сперва радовался, потом усмехаясь, признавался, что хочет дочь, чтобы выдать замуж и хорошо выпить на ее свадьбе.
— Сыновья приносят в дом мясо и рыбу, а дочери — водку, — говорил он.
А у Пиапона рождались одни дочери, и он испытывал огорчение и непонятное смущение: дочери, конечно, тоже люди, они, верно, поят отцов водкой, но потом сразу становятся чужими людьми, они не могут продолжать род Заксоров, будут плодить каких-то Бельды, Киле, Ходжеров. Пиапон хотел сына, только сын может продолжить свой род. Два года назад, когда у Пиапона родилась третья дочь, Мира, Полокто при всех снял бечевку, которой подвязывал штаны, и протянул брату. Пиапон, не веря глазам, смотрел то на крученную из конопли тоненькую бечевку, то на брата.
— Меняться будем, — сказал Полокто.
Это значило, что Полокто добровольно отдает свое счастье на сыновей Пиапону, а у него просит его счастье на дочерей. Братья обменялись бечевками — подвязками.
Старший брат, второй дед в большом доме, был хотя и вспыльчив, как отец, но при решении важных семейных вопросов сдерживал себя, не гневался зря, не кричал и с мнением большинства мужчин всегда считался. Только в последнюю зиму и весну он разлепился, возомнил себя второй главой большого дома, но Пиапон не позволит ему кичиться и лениться, он все же не кто-нибудь, а де могдани, его слово иногда бывает весомее слова главы дома. Если что произойдет, Пиапон отделится от большого дома, ему и так тяжело слушать ругань женщин, он знает, что в большинстве случаев скандалы возникают из-за невоздержанности на язык его жены, поэтому ему вдвойне тяжелее.
Размышления Пиапона прервала косуля, она выскочила из травы на берег речушки, повертела точеной головкой туда-сюда, попрядала ушами и, заметив оморочку, длинными прыжками поскакала в тайгу. Вскоре из зеленой чащи раздался оглушительный рев, похожий на рев медведя.
— Сама сперва испугалась, а теперь спохватилась, — усмехнулся Пиапон. — Пугай, пугай.
Над речкой опускались темно-синие сумерки, отдаляя черневшие островки релок, приближая и увеличивая размеры кленов и лип, разлохмаченные прибрежные кусты и низкорослые кривые березки и осины. Тайга засыпала, ее тревожили только редкие вопли пугливых косуль, пронзительные крики ночных птиц. Гомон комаров и мошек будто заполнил все пространство между небом и землей. Пиапон изредка отгонял от лица насытившихся, растолстевших комаров, давил их, черно-красные пятна исполосовали его лицо, шею. Он подъехал к берегу, пригнул толстый пучок травы, прижал его ногой к борту оморочки и неторопливо стал сворачивать из крошеного и листового табака толстую цигарку. Позади него, за кривуном, раздавались всплески воды и легкое постукивание маховика о борт оморочки.
— У меня оморочка тяжелая, — оправдывался догнавший его Дяпа. — Ох и летишь ты — не угнаться.
— Не гонись, езжай как можешь. — Пиапон вложил цигарку в трубку, высек огонь кресалом, закурил. — Не шуми, за каждым кривуном кого-нибудь можно встретить.
— Далеко еще? — Дяпа нагнулся к брату, прикурил от его трубки.
— Далеко. Ты можешь переночевать отсюда за двумя кривунами, место хорошее, трехлистника много.
Братья молча курили, прислушиваясь к ночным звукам. Темень вороньим крылом прикрыла землю, закутала ее в черную ткань. Недалеко в тайге хрустнула сухая палочка под чьими-то осторожными ногами, прокричала какая-то птица.
— Отсюда поедем на мэлбиу,[19] — сказал Пиапон. — Если отстанешь — не спеши, я буду знать, где ты находишься. Услышишь крик филина, останавливайся и переночуй.
Пиапон взял в руки мэлбиу, отпустил траву и бесшумно отъехал от берега. Несколько сильных гребков — оморочка набрала скорость, и Пиапон, не вынимая мэлбиу из воды, короткими взмахами повел оморочку по еле уловимой водной дорожке. Отъехав немного, он прислушался, и ему показалось, что капли дождя стучат по цинковой крыше малмыжского торговца Терентия Салова: так громко звенели капли воды, стекавшие с мэлбиу Дяпы, когда он замахивался ими для следующего гребка.
