«Очень спешит», — подумал недовольно Пиапон.
Пиапон любил ночную езду, тишину до звона в ушах, непроглядную темень, даже комары и мошки были ему в это время терпимы. Тишина, к которой он всегда стремился в жизни, как ничто другое подходила к его нелюдимому характеру, и потому он дружил с ней. А в темноте он, как говорил сам, заострял глаза, ему казалось, что, если он часто будет охотиться, глаза его станут зорче, и, возможно, даже ночью он будет видеть, как видят кошки. Пиапон так внушил это себе, что временами ему казалось, будто он и на самом деле видит в непроглядной темени деревья, даже их ветви, различает кусты.
Проехав несколько кривунов, Пиапон прислушался: в ушах звенела ночная тишина, нарушаемая назойливым писком комаров. Долго прислушивался охотник и все же уловил приглушенный расстоянием стук мэлбиу о борт оморочки. Пиапон прокричал филином и поехал дальше. В полночь он был на Лосином озере, вытащил оморочку, натянул накомарник и лег, положив рядом ружье. Усталые руки и плечи ныли, глаза сами смыкались. Пиапон засыпал, когда раздался оглушительный выстрел и, удесятеренный эхом, покатился клубком по тайге. Пиапон слышал, как пуля хлюпнула о что-то мягкое, он прикинул время между выстрелом и хлюпаньем пули: выходило, что неизвестный охотник в такую темень стрелял на расстоянии не меньше пятидесяти шагов.
«Кто же такой? — подумал Пиапон. — Когда он поднялся выше меня? Видно, русский с озера Шарга. Кошачьи глаза у этого охотника, видел зверя, когда стрелял, по слуху не попал бы — пятьдесят шагов, не меньше».
Утром Пиапон сидел в росистой траве, наблюдал за рассветом, за восходом солнца, слушал, как пробуждается земля от сна. Видел он несколько косуль, видел, как черный лось с ветвистыми рогами вышел из тайги к озеру, потом другой, трехгодовалый бык, с ходу прыгнул в воду и с хрустом жевал любимый трехлистник, и охотник слышал, как вода с серебряным звоном скатывалась с мягких лосиных губ.
Пиапон ждал изюбрей, ему нужны их драгоценные панты, а с лосей что возьмешь, кроме мяса. Но изюбры не шли на озеро.
Солнце поднялось высоко, его лучи слизывали огненным языком росу с трав, деревьев, согревали застывшие кусты. Звери попрятались в густой зелени тайги.
Пиапон решил подняться выше по речке, посмотреть на удачливого охотника с кошачьими глазами. За двумя кривунами он встретил его. Это был Пота, сын пьянчужки Ганги.
— Ты ночью стрелял? — только спросил Пиапон.
Пота сидел возле костра, в котелке кипел заваренный листом винограда чай.
— Я стрелял, — ответил Пота, снимая котелок.
— Не думал тебя встретить.
— Я вчера рано утром из дома выехал.
— Опередил нас, мы тоже всей семьей приехали поохотиться, а женщины и Калпе бересту готовят.
— Все женщины приехали? — Пота весь подался к Пиапону.
— Все, только мать наша дома осталась.
— Они здесь, на речке?
Пиапон взглянул на молодого охотника и усмехнулся:
— В устье. Не за моей ли женой ты, а?
Пота потупил глаза, покраснел.
— Да я так, про Калпе хотел узнать.
Пиапон прикурил угольком от костра и с наслаждением затянулся.
— Ты что же это, убил кого-то, а мясо не варишь?
— Ничего я не убил, зря только порох пожег да свинец в тайгу пустил.
— Как зря?
— Промазал.
— Видел, когда стрелял?
— Что-то чернело, больше ушами метился.
Пиапон недоверчиво взглянул на юного собеседника, встретился с его дерзкими глазами.
— Где он стоял?
Пота указал место. Пиапон глазами измерил расстояние — да, он был прав — не меньше пятидесяти шагов.
— Ты попал, я слышал твой выстрел. Свинец задел зверя. Место осмотрел?
— Осмотрел. Крови нет.
— Пойдем, покажи, где стоял он. Лось, изюбр?
— Не знаю, шаги были легкие, может, изюбр, может, двухгодовалый лось.
Пиапон, нагнувшись, рассматривал следы копыт, измятую траву, он словно принюхивался к листьям и стеблям, стараясь обнаружить запах крови. На свой вопрос, с каким зверем имел дело Пота, он сразу сам ответил, только мельком взглянув на след. Пота стрелял в изюбра. Растопыренные копытца зверя подтверждали, что пуля Поты смертельно ранила его. Пиапон все это рассказал молодому охотнику и повел его по следу, из десятков лосиных, изюбриных копыт находя копытца раненого зверя.
Изюбр, высокий, поджарый, красавец с холеной шерстью, добрался до родной тайги, споткнулся о поваленное бурей дерево, свалился на другое, свесив голову с драгоценными пантами. Умирая сам, он оставил панты невредимыми, целехонькими для человека, который и убил его только ради этих кровяных рогов.
— Отец Миры,[20] я… — обрадованный Пота, увидев панты, не находил слов от радости. — Я один не нашел бы, я думал, промазал, искал и не нашел. Брат Идари, панты пополам с тобой, я…
Пиапон снисходительно смотрел на сияющее лицо Поты и улыбался.
— Хорошие панты, очень дорогие. Пополам, говоришь? Нет, я не возьму.
Пота удивленно уставился на него.
— Все, да? — только выдавил он.
— И все не возьму, — ответил Пиапон и подумал: «А Полокто, наверное, забрал бы половину».
— Они так и так пропали бы, если бы не ты. Нет, половину возьмешь, — обрадованный тем, что Пиапон не берет панты целиком, зачастил Пота.
— Оставь себе, тебе жениться надо, эти панты целое тори стоят.
Пота вдруг вспомнил нежные глаза Идари, белое круглое ее лицо, толстые тугие косы, и теплая волна захлестнула его.
«Брат сам намекает! Идари! Идари, ты будешь моей женой! Слышишь? Моей!»
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Весь день Пиапон с Потой разделывали изюбра, колдовали над пантами, обваривая их в кипятке. Мясо изюбра не выдержало бы и двух солнечных дней, поэтому охотники решили его закоптить. Пока Пиапон разделывал тушу зверя, отделял мясо от костей, Пота в двух котлах варил лучшие куски изюбра и его голову. Потом он забил в землю несколько кольев с рогульками и пошел рубить жердинки на перекладины.
Пиапон закончил разделывать тушу, возле него красной горкой лежало мясо на зеленой травяной подстилке, а рядом тут же белели кости. Пиапон закурил трубку и наблюдал, как молодой охотник на жердинках развешивал мясо, разжигал под ним большой костер. Он, довольный, улыбался, когда Пота стал накладывать на трепетавшие языки огня зеленые ветви тальника, вспомнив, как он сам в молодости впервые коптил мясо ветвями осины, как потом все домашние отказывались от его копченки, потому что она получилась горькой, будто он нарочно облил ее лосиной желчью.
«Охотником хорошим станет», — подумал Пиапон и спросил:
— Ты раньше коптил мясо?
— Нет, не приходилось. Только видел, как это делают.
