от душераздирающего плача женщин и детей.
Токто, Пота и Дарако втроем достроили третью усыпальню. Первая усыпальня была уже переполнена, туда укладывали всех усопших, не считаясь с родами. В третью усыпальню положили Молкочо, он был отделен от Годо, племянника и сына, но на это уже никто не обращал внимания.
Однажды прибежал к Токто единственный здоровый в семье Чонгиаки внук и попросил навестить деда. Старик лежал на нарах ногами к дверям. Он был неузнаваем: лицо опухло, вздулось пузырями, будто на лицо надели маску из белой глины; веки неприятно краснели на белой маске.
— Приготовился уходить, — прошамкал Чонгиаки, — лежу ногами к дверям… некому за мной… вот позвал тебя… услышал, ты единственный здоровый…
— Пота еще на ногах, Дарако ходит, — сказал Токто, чувствуя себя бесконечно усталым и завидуя всем уходящим так спокойно из этой наполненной горем жизни… Токто физически и духовно ослаб, глядя на умирающих, участвуя на похоронах.
— Думал попросить… похоронить меня… — продолжал старик, — теперь не надо. Токто… я тебя любил… как сына, ты храбрый человек…
Чонгиаки замолчал, потом, собрав силы, снова заговорил:
— Уходи. Уходи из стойбища… Сейчас же беги… Я давно чувствовал… будет горе… Поту приютил… он жену слишком часто обнимал, на руках носил… Ты, говорят… на Амуре всех наших на грешном месте поселил… В злого духа промазал Пота… Все плохо… это вызвало галанко… [65] Беги, нэку…
Старик закашлял. Токто подал ему воды.
— Умираю… перед смертью обо всем думал… о тебе думал… о торговце думал… долг ему не отдал. Стыдно… На прощанье говорить хочется… Но ты уходи…
Токто никогда не плакал, как стал охотником, но теперь сдали его нервы: из глаз выпали две светлые слезинки. Он тихо вышел из пахнущего мертвечиной дома Чонгиаки и побежал домой. Пробегая мимо фанзы, он услышал собачью драку, заглянул в открытую дверь и замер от ужаса — три собаки дрались на нарах, где лежал еще теплый труп. Токто выхватил толстую палку и ударил по голове собаку, убил ее, ударил вторую, третья успела выскользнуть в дверь. Токто закрыл дверь, подпер палкой и побежал дальше.
«Галанко! Да, это галанко! Это то, о чем рассказывали старики, — погибает все стойбище. Полокана больше нет! Бежать, надо немедленно бежать».
В землянке плакал ребенок, стонала Оба, испуганные, убитые горем Кэкэчэ и Идари сидели, прижавшись друг другу, и качали люльку.
— Где Пота? — спросил Токто.
— Дарако свалился, у него он, — ответила Идари.
Токто подошел к Обе, сел возле нее. Оба перестала стонать, взглянула красными глазами на мужа. У Токто сжалось сердце, перед ним лежала уродливая, страшная женщина. Неужели это милая, ласковая Оба? Неужели это та Оба, которую он обнимал, которая шептала ему нежные слова?
— Не смотри на меня, — прошептала женщина, ело шевеля губами.
— Оба, Чонгиаки советует нам бежать, — сказал Токто.
— Правильно советует… бежать надо…
— Сможешь ты с нами?..
Оба отвернулась от мужа и тяжело задышала:
— Ты от смерти спасай Кэкэчэ… сам спасайся. Зачем меня брать?
— Нет, Оба, я не могу тебя оставить, нам надо бежать всем вместе. Ты еще выживешь, Оба, ты еще родишь мне сына.
— В могиле не рожают…
— Бежим, бежим, Оба.
— Ты был всегда хорошим… Я гордилась тобой… Я всегда тебе… буду помогать… Я сделаюсь добрым духом… Беги, спасай Кэкэчэ, спаси мою дочь…
По щекам Обы струились прозрачные, как весенний кленовый сок, капельки. Она не могла их скрыть, не могла вытереть.
Токто подозвал Кэкэчэ и Идари, и сам вышел из землянки. Он задыхался.
Вернулся Пота, сообщил, что Дарако тоже заболел этой же страшной болезнью. Токто молча готовил из весенних лыж низкие сани, наподобие волокуш.
— Бежать надо, — сказал он, — делай себе такие же волокуши.
— Зачем волокуши? Может, на нартах…
— Кругом полыньи на реке… На волокуши погрузим оморочки. Ладно, я сам буду делать волокуши, а ты вычисти от снега обе оморочки, вытаскивай продовольствие, все охотничье снаряжение. Спеши, ночью выедем.
А в это время Кэкэчэ поднесла к Обе дочурку и, держа ее на руках, говорила:
— Послушайся мужа, поедем вместе, как ты останешься одна, о дочурке будешь вспоминать… — Кэкэчэ плакала. Плакала и сидевшая рядом Идари.
— Не просите меня… дочь спасите. Скажите… любила ее старшая мать… очень любила…
Оба больше ничего не сказала, застонав, она отвернулась от женщин.
В полночь, нагруженные продовольствием, одеждой, оморочки стояли на волокушах, к ним запряжены были собаки. Женщины вынесли последние вещи, устроились в оморочках. Токто с Потой вернулись в землянку.
— Оба, в последний раз прошу — бежим вместе, — сказал Токто, подсаживаясь к жене.
Оба молчала. Токто знал — она не спит.
— Нет, не упрашивай… единственный раз против твоей воли иду, — прошептала Оба. — Беги…
Токто обнял жену и впервые в жизни заплакал, зарыдал, не стыдясь слез, не стыдясь рыданий… Пота стоял возле нар и тоже рыдал.
Токто не мог говорить, какая-то сила сдавила его горло, теснила грудь. Он подошел к Гуси-Тора, встал на колени и дрожащим, незнакомым голосом, сказал:
— Гуси-Тора, прошу тебя, не откажи мне, последуй за мной, куда бы я ни поехал… Ты был всегда добр… последуй за мной, не откажи.
Токто говорил Гуси-Торе и сам не верил своей молитве, потому что эти слова были обращены к Обе. Пота вслед за Токто повторил молитву-просьбу и тоже поднялся на ноги.
Токто опять подошел к жене, тихонько обнял ее и вновь заплакал.
— Беги… не задерживайся… — говорила Оба.
Токто выбежал на улицу, отвязал собак и погнал упряжку вниз по реке. Он не видел ни реки, ни берегов, ни полыней, которые поблескивали в ночи. Он не слышал разноголосого крика уток, первых куликов, не слышал плача ребенка за спиной: он уткнулся лицом в ободок оморочки и не поднимал головы. Пота с Идари следовали за ним. К утру, когда восток начал окрашиваться в белый цвет, Пота почувствовал, как его вожак вдруг ни с того ни с сего с середины реки рванулся в левую сторону. Оморочка боком покатилась вслед за Токто в угрожающе накренилась.
— Кай! Кай! — закричал Пота и в это время увидел, как оморочка Токто со всего хода плюхнулась в полынью.
— Тах! Тах! — закричал Токто. — Ах вы, стервы, тах, тах!
Собаки плыли по воде, карабкались на лед. Оморочка Токто покачивалась на воде. Пота помог собакам вытащить берестянку. Токто не сходил с оморочки, не помогал собакам вытаскивать ее из полыньи — он будто не видел, не слышал окружающего.
А солнце уже поднималось над сопками, ослепительно яркое, вытянутое, точно бубен шамана. Еще громче закричали утки, и табун за табуном с веселым гомоном пролетали над головами беженцев — они летели на север ради продолжения своего утиного рода.
Токто повернул упряжку на север. К полудню беженцы доехали до большой релки. Мужчины распрягли собак, начали ставить берестяную юрту.
— Ага, со мной плохо, — сказал Пота. — К утру стало меня трясти.
— Не заболел ли? — словно очнулся от забытья Токто и встревоженно приложил ладонь ко лбу Поты. — Да, жар большой.
