ослепительного снега глаза, у других дома лежали больные дети и жены. Посовещавшись с Питросом, Василий Ерофеевич начал обход стойбища с верхнего конца. К полудню он закончил обход и зашел к Питросу.
— Так быстро вылечил? — удивился судья.
— Кто хотел помощи, тому помог, многие отказались. Почему они отказались?
— Лекарства твоего боятся, наверно.
— Нет, не в этом дело.
— Женщины стесняются тебя.
— Нет, тоже не то.
— Не хотят, чтобы ты их внутренности прослушивал своей трубкой.
— Не то. Шамана боятся. Я уеду, а шаман останется, если заболеют, кто поможет? Кроме шамана, некому. Вот почему боятся. В Бельго теперь меньше боятся, потому что я рядом, ко мне можно приехать.
Питрос ничего не ответил, он понимал справедливость слов доктора, но поддержать его ему не хотелось. Он знал, почему сегодня охотники вдруг скопом захотели лечиться у русского доктора: если бы он не замолвил первое слово, то никто в присутствии шамана и дянгиана не осмелился бы попросить помощи, но так как первым пожелал лечиться сам родовой судья, то дорога была открыта и другим.
«Как теперь Хото на меня будет смотреть? — думал Питрос. — Проклял, наверно. Ну, проклинай, не мне бояться!»
В фанзу вошел Баоса, за ним Ойта.
— Э-э, дорогой друг, когда ты приехал, почему я не чуял твоего запаха? — Питрос соскочил с нар и побежал к приятелю.
— Потому что сам ты водкой пропах и я водкой пахну, — ответил Баоса. — Если нос в смоле, разве унюхаешь хвою?
— Когда приехал? — спрашивал Питрос, не вникая в рассуждения Баосы.
— Сегодня приехал, набрал продуктов, водки и сегодня же возвращаюсь. Амур слишком плох стал, лед ненадежный.
— А-я-я, как же так? Сегодня приехал и сегодня же домой, мы же с тобой даже кувшинчик водки не распили.
Василий Ерофеевич сотни раз наблюдал встречи и расставания охотников, видел, какие они бывают сдержанные, несколько оконфуженные, когда расстаются с женами, и какие возбужденные при встречах со старыми друзьями и родственниками. В искренности чувств, объятий, похлопываний друг друга по спине никто бы не смог засомневаться, об этом свидетельствовали радостные восклицания и горящие глаза. Но одно не нравилось Василию Ерофеевичу: дикая выпивка при встречах, порою продолжающаяся по два-три дня, пока не иссякнут последние капли зелья в жестяных банках, в бутылках.
«Будут выпивать, — подумал Василий Ерофеевич, услышав последние слова Питроса. — Гость сегодня, видно, не уедет».
— Да-а, Баоса, у меня гость, русский доктор, хороший человек, Харапай его зовут. Говорят, он у вас детей спас, старушек и женщин вылечил, — сказал Питрос, указывая на Василия Ерофеевича.
Баоса прямо взглянул на доктора и невнятно поздоровался.
«Это он с Митрофаном вытащил мой невод из амбара», — подумал он.
«Какие у него удивительные глаза, это редкость для гольдов. Зеленые, изумрудные и серый пепельный белок. Видно, к старости обесцветились они», — удивлялся Василий Ерофеевич, здороваясь с гостем.
— Вы из Нярги? О, там у меня друг есть, Пиапоном его зовут, — сказал вслух доктор.
— Пиапон — это его сын, — ответил вместо Баосы Питрос.
— Это ваш сын? Славный человек, душевный.
«Видно, снюхались, прежде чем невод воровать», — подумал беззлобно Баоса.
— Как его дети, как жена, все здоровы? — спросил доктор.
— Живы.
«Сердится старикашка, — улыбнулся про себя Василий Ерофеевич. — Видно, не удается ему уговорить Пиапона вернуться в большой дом».
— Эй, мама, кушать подай, водку разогрей! — распорядился Питрос и обратился к Ойте: — А ты, охотник, чего топчешься возле порога, проходи, садись. Эй, женщины, молодому охотнику трубку!
— Мальчик, ты разве куришь? — спросил доктор, хотя прекрасно знал, что Ойта должен курить. — Смотри на меня, я старше твоего отца, но не курю. Нельзя курить, легкие потом будут болеть, кровью начнешь харкать.
Ойта изумленно посмотрел на доктора, так безбожно коверкавшего нанайские слова, и хотел было демонстративно, как подобает настоящему мужчине, охотнику, закурить, но напоминание о кровавом кашле до жути воскресило в его памяти страдальческое лицо корчившейся от кашля и боли бабушки, он побледнел и отвернулся от протянутой девушкой трубки.
Баоса с Питросом молча следили за этой немой сценой, укоризненно покачали головами, и Василий Ерофеевич прочитал в глазах Питроса: «Сам не мужчина, зачем же молодых охотников совращаешь?» А глаза Баосы были полны презрения. Василий Ерофеевич не обратил никакого внимания на стариков, он был сам удивлен своей неожиданной победой.
Ойта, опустив голову, сидел на краю нар, и никто из взрослых не догадывался, что творилось у него в душе; он знал, что с этого времени будет вечно презираем дедом, все его будут считать неполноценным человеком, но побороть себя Ойта не мог: перед глазами все продолжала корчиться и царапать скрюченными пальцами грудь бабушка, казалось, он даже слышал исступленный кашель умирающей.
Жена Питроса поставила низенький складной столик, разложила еду, подала медный кувшинчик разогретой водки и пригласила гостей.
— Извини меня, дянгиан, — сказал Василий Ерофеевич. — Я не могу пить, есть, вот так сыт. Пойду к Лэтэ Самару, он звал.
Питрос знал, если доктор скажет слово, то никогда не переступит через него, и он только ради приличия продолжал уговаривать его выпить чашечку водки.
— Ничего не сделаешь, — сдался он наконец. — Иди к Лэтэ, скажи ему, я простил его, он поймет. — Питрос понизил голос: — Ты шаман, видно. Мальчонка курил, а ты одним словом заставил отказаться от трубки. Зря это. Зря!
— Нет, не зря, дянгиан. Если хочешь, чтобы молодежь росла сильной, здоровой, не разрешай курить и водку пить. Это вредно. Очень вредно!
— Мы курили, пили — вот, дожили…
— Есть сильные и слабые люди, разные есть люди. Да, вы сказали, меня отвезут в Мэнгэн?
— Отвезем, отвезем, солнце к западу склонится, и сильная упряжка выедет из Болони.
Питрос сдержал свое слово. Когда Василий Ерофеевич вернулся в его фанзу в четвертом часу, на берегу стояли две готовые к отъезду упряжки: одна, нагруженная продовольствием, — Баосы, другая предназначалась доктору.
— Оставили… Полокто отказался вернуться, в тайге слово давал, сволочь, сына взамен отдал… Пиапон… тот не вернется, — говорил Баоса, когда Василий Ерофеевич входил в фанзу.
— А-а, доктор! Всех лечил? Все теперь здоровы? — начал расспрашивать Питрос. Он был сильно выпивши, стоял перед доктором покачиваясь, как дерево во время сильного ветра. Оставайся, Харапай, мы тебя кормить будем, поить будем. Оставайся!
— Так вы все у торговца в долгу останетесь, не прокормите меня, — пошутил Василий Ерофеевич.
— Найдем еду, только оставайся, без торговца мы прокормим. Ты хороший человек, ты доктор. Ты шаман.
— Нельзя, дянгиан, надо на месте быть, начальство будет сердиться.
Питрос с домочадцами, соседи, Лэтэ с детьми вышли провожать Василия Ерофеевича. Пьяный Питрос обнимал его и просил приехать летом. Молодой каюр отвязывал веревку, которая удерживала упряжку, собаки залаяли, вожак с нетерпением оглядывался на каюра, готовый по первому окрику устремиться
